Как-то мама подарила мне набор инструментов, в котором среди
прочего был маленький молоток. Я постучал им по спинке дедушкиного дивана,
оставив на ней несколько вмятин, за что дедушка отобрал молоток и унес его на
кухню. Тут же я услышал, как хлопнул ковш мусоропровода. Поняв, что мамин
молоток пропал и я никогда его больше не увижу, я заплакал, как не плакал ни
разу в жизни. Ковш закрылся… мамин подарок… больше никогда! Никогда!
Никогда. Это слово вспыхивало перед глазами, жгло их своим
ужасным смыслом, и слезы лились неостановимым потоком. Слову «никогда»
невозможно было сопротивляться. Стоило мне немного успокоиться, «никогда»
настойчиво поднималось откуда-то из груди, заполняло меня целиком и выжимало
новые потоки слез, которые, казалось, давно должны были кончиться. На «никогда»
нельзя было найти утешения, и я даже не хотел смотреть, что сует мне в руки
дедушка. А дедушка совал молоток. Оказалось, он просто спрятал его в свой ящик,
а мусоропровод хлопнул, потому что бабушка выбрасывала мусор. Я с трудом
успокоился и, держа молоток в руках, все еще не мог поверить, что снова вижу
его, а ужасное «никогда» отступило и не будет больше меня мучить.
«Никогда» было самым страшным в моем представлении о смерти.
Я хорошо представлял, как придется лежать одному в земле, на кладбище, под
крестом, никогда не вставать, видеть только темноту и слышать шуршание червей,
которые ели бы меня, а я не мог бы их отогнать. Это было так страшно, что я все
время думал, как этого избежать.
«Я попрошу маму похоронить меня дома за плинтусом, —
придумал я однажды. — Там не будет червей, не будет темноты. Мама будет
ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как
если бы меня похоронили на кладбище».
Когда мне пришла в голову такая прекрасная мысль — быть
похороненным за маминым плинтусом — то единственным сомнением было то, что
бабушка могла меня маме не отдать. А видеть из-под плинтуса бабушку мне не
хотелось. Чтобы решить этот вопрос, я так прямо у бабушки и спросил: «Когда я
умру, можно, меня похоронят у мамы за плинтусом?» Бабушка ответила, что я
безнадежный кретин и могу быть похоронен только на задворках психиатрической
клиники. Кроме того оказалось, что бабушка ждет не дождется, когда за плинтусом
похоронят мою маму, и чем скорее это случится, тем лучше. Я испугался задворок
психиатрической клиники и решил к вопросу похорон пока не возвращаться, а годам
к шестнадцати, когда совсем сгнию, поставить его ребром: последняя воля
усыпающего, и все тут. Бабушка не открутится, а мама будет только рада, что
меня похоронят совсем рядом.
Мысли о скорой смерти беспокоили меня часто. Я боялся
рисовать кресты, класть крест-накрест карандаши, даже писать букву «х».
Встречая в читаемой книге слово «смерть», я старался не видеть его, но,
пропустив строчку с этим словом, возвращался к ней вновь и вновь и все-таки
видел. Тогда становилось понятно, что плинтуса не избежать.
Болел я часто, а лечился все время. И было непонятно,
почему, если лечусь, все равно болею. Когда я задавал бабушке этот вопрос, она
отвечала: «Не лечился бы, давно издох», — и давала мне какую-нибудь
таблетку.
Я лечился от всего, но болел не всем, кое-что у меня было
здорово, например зрение. И когда окулист что-то там все же нашел, я сказал
бабушке: «Бабонька, единственное, что у меня было здоровое, это глаза!» И
разрыдался. Эту мою фразу бабушка всем потом с умилением приводила.
Я был очень завистлив и страшно завидовал тем, кто умеет то,
чего не умею я. Так как не умел я ничего, поводов для зависти было много. Я не
умел лазить по деревьям, играть в футбол, драться, плавать. Читая «Алису в
Стране чудес», я дошел до строк, где говорилось, что героиня умеет плавать, и
от зависти мне стало душно. Я взял ручку и приписал перед словом «умеет»
частицу «не». Дышать стало легче, но ненадолго — в тот же день по телевизору
показали младенцев, научившихся плавать раньше, чем ходить. Я смотрел на них
испепеляющим взглядом и втайне желал, чтоб ходить они так и не научились.
Больше всего я завидовал моржам.
«Люди в проруби купаются, а я болею все время и в трех
шарфах хожу, — думал я, зло глядя в телевизор, где шла передача о
закаливании. — А может, зря бабушка меня так кутает, может, я тоже как
морж смогу?»
Терпение лопнуло, когда я увидел выбежавшего из бани на снег
трехлетнего карапуза. Обида была страшная! Утешало лишь то, что я старше и могу
хорошенько дать карапузу по мозгам. Тешиться пришлось недолго. Я вспомнил, что
к шестнадцати сгнию, и понял, что возраст против меня. А карапуз улыбнулся
малозубым ртом и резво побежал вдаль по снегу. Гнить он не собирался.
«Ух оскалился, зараза! — подумал я. — Хоть бы ты
замерз там!»
Карапуз в ответ засмеялся и стал закапываться с снег с
головой. Это было уже невыносимо!
За окном свистнул ветер. Балконная дверь скрипнула. Бабушки
дома не было. Я скинул шерстяную кофту и рубашку, открыл балкон и шагнул
навстречу косо падающему снегу.
Стоял январь, и мороз был таким, каким полагалось ему быть в
середине зимы. Ветер крутанул вокруг меня снежную пыль, глубокий вздох застыл в
груди ледяным осколком. В голове осталась одна мысль: «Замерз!» — остальные
улетели вместе с ветром, завертелись поземкой, унеслись прочь. Вернувшись из
объятий звенящего мороза в пахнущее жучками тепло комнаты, я закрыл балконную
дверь, не поддающимися руками натянул одежду и пошел на кухню согреваться
горячим чаем.
Налив в чайник воды и поставив его на плиту, я стал
разжигать газ. Согреться я еще не успел, и спички ломались в пальцах. С
четвертого раза я зажег огонь, сел подле чайника на табурет и протянул руки к
голубым язычкам пламени. Маленький чайник закипел быстро, и вода заклокотала в
носике пузырьками, которые, лопаясь, превращались в брызги, больно кусающие мои
протянутые к огню руки. Я выключил газ, нашел на столе заварку и сделал себе
крепкого горячего чаю.
Чай разнес тепло по всему телу. Захотелось лечь под одеяло и
полежать. Я лег, и тогда меня словно окутало теплое облако. Вскоре я уснул.
От прохладного прикосновения ко лбу я проснулся и увидел
склонившуюся надо мной бабушку.
— Плохо чувствуешь себя, Сашенька? — спросила
бабушка, убирая руку. — Болит что-нибудь?
— Нет, не болит.
— А что? Может, слабость такая, знаешь, ломит все?..
— Нет у меня слабости. Прилег просто и уснул.
— Ну, вставай, — сказала бабушка и вышла из
комнаты.
Вставать не хотелось. Я согрелся в кровати и действительно —
здесь бабушка угадала — испытывал слабость. «Может, где-нибудь ломит?» —
подумал я и, закрыв глаза, стал прислушиваться к своим ощущениям.
