Ой, как ломит под мышкой! Прямо как будто там сверлят дырку.
И сильнее, сильнее…
Я открыл глаза. Бабушка совала мне под мышку градусник,
поворачивая его туда-сюда, чтобы он встал получше. Оказывается, я снова уснул.
— Сейчас тутульки смерим, — сказала бабушка,
поставив наконец градусник как ей хотелось. — Ты, когда был маленький,
говорил «тутульки». А еще ты говорил «дидивот» вместо «идиот». Сидишь в
манежике, бывало, зассанный весь. Ручками машешь и кричишь: «Я дидивот! Я
дидивот!» Я подойду, сменю тебе простынки. Поправлю ласково: «Не дидивот,
Сашенька, а идиот». А ты опять: «Дидивот! Дидивот!» Такая лапочка был…
Бабушкина рука, нежно гладившая меня по голове, вздрогнула.
— Господи, температура жарит, лоб горит. За что этот
ребенок несчастный так страдает? Пошли мне, Господи, часть его мук. Я старая,
мне терять нечего. Смилуйся, Господи! Верно говорят: за грехи родителей
расплачиваются дети. Ты, Сашенька, страдаешь за свою мать, которая только и
делала что таскалась. А я стирала твои пеленки, и на больных ногах носила
продукты, и убирала квартиру.
Соленая капля упала мне на губы. Бабушка продолжала что-то
говорить, но теперь ее слова заглушались шумом, и до того звучавшим у меня в
ушах, но усилившимся сейчас. Громче. Громче. Вот уже совсем не слышно бабушки,
один шум…
Прибой. Значит, близко море. Нет, это не море, я в ванной.
Интересно, в ванной есть прибой? Конечно, есть, ведь я его слышу. Ой, какая
горячая вода, как же здесь рыбы живут? Нырну, посмотрю. Ага, вот и рыба! Прямо
на меня плывет. Сейчас спрошу у нее, как вы здесь живете, не горячо ли. Как к
ней повежливей обратиться?..
Но рыба, не доплыв до меня, свернула и заплыла в
раскрывшуюся вдруг перед ней в стенке ванной дверь.
— Где была? — спросили оттуда.
— Таскалась, — ответила рыба.
Дверь захлопнулась.
Шум прибоя усилился. «Будет шторм, — подумал я. —
Куда бы спрятаться? Может, к рыбе? А пустят?»
Пока я думал, пустят меня или нет, ко мне подплыла мочалка.
В ней открылся люк, и из него высунулась бабушка.
— Слабохарактерные кончают жизнь в тюрьме, —
сказала она. — Ну-ка выныривай!
Я послушался.
Над водой стояла тьма, лишь вдалеке ее нарушал тусклый
красный огонек рефлектора.
— Пароль? — раздался голос сверху.
— Я не знаю, — ответил я.
— Тогда нужен анализ. Сколько вам лет?
— Тридцать девять и пять, — ответила за меня
бабушка.
— Это неправда! — закричал я, испугавшись, что
из-за неверно названного возраста мне сделают не тот анализ.
Тусклый огонек рефлектора стал разгораться, ярко вспыхнул и,
превратившись в настольную лампу, осветил все вокруг.
Я лежал на кровати. Бабушка сидела рядом и прятала градусник
в футлярчик. Лицо ее было заплакано.
— Ну, как тебе, Сашенька?
— Плохо, баба, — ответил я.
Перед глазами у меня была комната, но тело мое словно
осталось там, в горячей ванне, и изредка по нему проводили холодной струей из
опущенного в эту же ванну душа.
«Так это не прибой шумит, а душ. Как я сразу не догадался?
Душ в ванной есть, а прибой откуда? В ванной прибой — глупая мысль. А что
делать, если пришла глупая мысль? Надо ее скорее заменить умной. Где у меня
умная мысль? Куда же она подевалась, черт побери, ведь была только что…»
— Взяла билет на поезд и уехала, — сказал
кривоногий человечек в зеленом, высунувшись из-за колокола.
«Откуда колокол?» — подумал я.
— Сокровища Московского Кремля, — ответил
человечек, взял кувалду и стал лупить по колоколу изо всех сил.
— Тише, — сказала ему кувалда. — Сейчас
пройдет процессия с большим барабаном, не забудь отдать честь.
Человечек бросил кувалду, достал из кармана паровую
молотилку и стал молоть честь, чтобы легче было ее отдавать.
Вдали показалась процессия с большим барабаном. Барабан был
не просто большим. Он был таким огромным, что его приближение вызывало ужас.
Было ясно, что, приблизившись, он поглотит своими размерами все. Процессии
видно не было. Барабан поглотил ее и плыл по воздуху сам. Все ближе и ближе.
Бум-м-м. Барабан приближается, он бьет сам в себя изнутри, словно в нем бьется
все поглоченное. Бум-м-м. Вот он совсем близко, скоро поглотит и меня. Что же
делать? Кажется, надо отдать ему честь. Чем бы раздробить ее? Громада барабана
выросла надо мной. Сейчас он ударит сам в себя. Это неотвратимо. Я чувствую,
как через несколько мгновений исчезну и стану его частицей. Барабан медлит. Он
ждет, отдадут ли ему честь. Но почему я должен делать это первым? Пусть первым
будет зеленый человечек!
Что это? Стук его молотилки усилился. Да и сама молотилка
стала вдруг увеличиваться в размерах. Она становится больше и больше, но все
еще ничтожно мала по сравнению с барабаном. Стук ее превращается в страшный
грохот, но против боя барабана это лишь слабое жужжание.
— Бум-м-м. Бум-м-м, — забил надо мной большой
барабан и покатился прямо на молотилку.
— Гр-рах, — удесятерился ее грохот, перекрыв этот
бой, и, разом став вдвое больше барабана, молотилка понеслась ему навстречу.
«Они столкнутся! Столкнутся прямо надо мной!» — понял я и со
стоном открыл глаза.
— Просто пышет весь, Галина Сергевна. Хрипов вроде нет,
но ведь будут, без астматического компонента ни разу еще не обходилось. Аспирин
ему нельзя… и анальгин тоже. Вы же знаете, с его почечной недостаточностью
жаропонижающее — яд. — Бабушка сидела на кровати рядом со мной и говорила
по телефону. — Хорошо, попробую поставить клизму. Даже не знаю, где этот
урод простудиться успел… Нет, урод! Урод, потому что нормальные дети за три
часа, пока никого дома нет, не простужаются. Я ушла, он был здоров. То есть
здоров-то он с рождения не был, но хоть ходил и температура была нормальная, а
сейчас головы поднять не может… Хорошо, завтра в десять я буду ждать. Галина
Сергевна, милая, возьмите на всякий случай порошки Звягинцевой, я вам отдам
деньги… Да что вы! Копейка рубль бережет, а врачам пока зарплату не поднимают.
В десять я вас жду. Всего хорошего.
Бабушка положила трубку.
— Ну как ты? — спросила она меня.
— Я видел страшный барабан, — ответил я.
— Тебя бы на барабан натянули, как ты мне надоел! Сил
нет терпеть, как ты гниешь.
