— Да, эгоисты. Только о себе думают, только о
себе, — сказал дедушка и сел на край моей кровати. — Анекдот хочешь?
— Давай.
— Муж домой из командировки вернулся, а у жены
любовник…
— Никого не интересуют твои похабные анекдоты, —
перебила бабушка и, решив, видимо, что рассмешить меня должна она, весело
заговорила, указывая пальцем в окно: — Смотри, Сашенька, воробышек полетел!
Покакал, а попку не вытер. — И бабушка залилась смехом.
— Острячка, — одобрил дедушка. — Какой
воробышек в одиннадцать ночи?
— Ну и что ж… Может, ему приспичило, — сказала
бабушка и, немного сконфуженная, вышла из комнаты, бормоча, что с нами потерять
счет времени ничего не стоит.
Пользуясь бабушкиным уходом, я попросил дедушку досказать
прерванный анекдот.
— Я тебе другой расскажу, — встрепенулся
дедушка. — Сожми зубы и скажи: «Я не ем мяса».
Я сжал и, к своему удивлению, довольно членораздельно
поведал дедушке, что мяса не ем.
— Ну ешь дерьмо! — засмеялся дедушка,
обрадовавшись удачно получившейся шутке. — Ладно, поспи, что ли.
И дедушка, очень довольный собой, пошел на кухню. По
раздавшемуся через минуту крику: «Земли бы ты сырой наелся!» — я понял, что
свою хохму он опробовал и на бабушке.
С удовольствием внял бы я дедушкиному совету поспать. Под
одеялом было нестерпимо жарко, а без него холодно от озноба. Ко всему стало
тяжело дышать, словно кто-то невидимый и тяжелый сел мне на грудь и, просунув
между ребер руки, сжал холодными липкими пальцами легкие. Тонкие посвистывания
неслись теперь из моей груди. На их звук пришла бабушка.
— Что, заинька, дышать трудно? — сказала она и
потрогала мои ступни. — Ноженьки холодные. Дам тебе грелочку.
Грелка, обернутая полотенцем, легла к моим ногам. Знобить
стало меньше.
— Свистишь как, детонька. Чем бы тебе снять
астматический компонент? Порошок Звягинцевой Галина Сергевна только завтра
принесет. Может, «неотложку» вызвать? Приедут, снимут приступ. Очень трудно
дышится?
— Ничего, баб. Ты погаси свет, может, я усну, а завтра
видно будет.
— Раздражает свет, да, лапочка? Сейчас погашу.
— Как он? — спросил дедушка, заглянув в комнату.
— Иди, Сенечка, иди ложись. Ты все равно не поможешь
ничем, только раздражать будешь и меня, и его.
Дедушка вышел. Бабушка выключила лампу и легла рядом со
мной.
— Спи, родненький, — шептала она, гладя меня по
голове. — Завтра Галина Сергевна придет, снимет тебе приступ, поставит
баночки. А пока спи. Во сне болезнь уходит. Я, когда болела, всегда старалась
уснуть. Может, дать тебе валерьяночки? Или водички горячей в грелочку подлить…
Бабушкин голос отдалился. Сон медленно, но верно приходил ко
мне.
«Проснуться бы завтра», — думал я, засыпая.
Проснулся я от громкого деловитого голоса Галины Сергевны.
Сон, хотя длился, казалось, несколько минут, уходил медленно, словно по одному
отрываясь многочисленными корешками.
— Здравствуй, Саша, — сказала Галина Сергевна,
быстро входя в комнату. Стук каблуков ее сапог неприятно отдавался в
голове. — Что ж ты опять заболел?
— Ах, Галина Сергевна, — сказала бабушка. —
Несчастный страдалец этот ребенок. Есть мудрая поговорка: за грехи родителей
расплачиваются дети. Он расплачивается за грехи своей матери-потаскухи…
Бабушка принялась рассказывать про грехи моей матери,
выбирая те, о которых Галина Сергевна не слышала в предыдущие визиты, и
дополняя известные ей новыми подробностями. Галина Сергевна прервала ее и стала
меня слушать.
— Ну, что с ним? — спросила бабушка. — Опять
бронхит?
— Да, Нина Антоновна. Вы уж его знаете не хуже любого
врача.
— Если не лучше, — горько усмехнулась
бабушка. — Я-то его каждый день наблюдаю.
Галина Сергевна начала объяснять, как меня лечить. Смысл
слов до меня не доходил. От головной боли я не улавливал между ними связи, но
знал, что ничего нового Галина Сергевна не говорит, и бабушке, которой давно
известны все способы лечения, не терпится продолжить перечень грехов моей мамы.
Перечень был продолжен, едва Галина Сергевна замолчала.
— …А ребенка бросила на мою больную шею, — уловил
я связь между несколькими словами.
— Нина Антоновна, вот порошки Звягинцевой, дайте ему
прямо сейчас. Бактрим дадите после еды, — сказала Галина Сергевна и стала
готовить банки.
Банки оставили на моей спине набухшие темно-лиловой кровью
синяки. В комнате пахло эфиром, горелой ватой и кремом. Ледяные пальцы,
сжимавшие легкие, потеплели и слегка разжались. Бабушка растерла мне спину и
накрыла одеялом. Потом она достала из тумбочки блестящий продолговатый предмет
и, взяв Галину Сергевну за локоть, зашептала ей в ухо:
— Галина Сергевна, милая, возьмите. Вы наше солнышко,
никогда в беде не оставляете. Берите, вы мне только приятно сделаете.
Бабушка настойчиво протягивала смущенной Галине Сергевне
блестящую баночку, которая показалась мне странно знакомой. Я еще вчера видел
ее в руках у бабушки. Что это? В голове блеснула мысль…
— Баб, ты ж этим вчера наконечник клизмы
смазывала, — удивленно сказал я.
Галина Сергевна, взявшая было баночку, замахала руками и
стала быстро прощаться:
— До свидания, Нина Антоновна. Саша, до свидания.
Вслед за этим хлопнула дверь.
— А ты полный кретин, — сказала бабушка, пряча
баночку на место. — Неужели ты мог подумать, что я буду смазывать губной
помадой наконечник клизмы, а потом дарить ее врачу?
— Кого, клизму?
— Идиот! Помаду! Ну ладно, подарю Елене Михайловне.
Надо будет показать ей твои анализы, вот и подарю… Как тебе, полегче?
— Дышать лучше, но голова болит.
— Налью тебе еще грелочку, а через какое-то время тебе
надо будет поесть, чтобы бактрим выпить. Его нельзя на пустой желудок.
— Не хочу есть.
— Надо. Когда человек болен, он есть не хочет, но
немножко надо. Я тебе кашки пшенной сделаю.
Легкие понемногу отпускало, хрипы стали тише, кто-то с
холодными пальцами слез с груди. Я снова заснул.
— Сашуня, кашки поешь, — сказала бабушка, поставив
на тумбочку рядом со мной тарелку пшенной каши. — Давай сначала ручки и
мордашку вытрем влажным полотенчиком. Ну, привстань.
