— Какие шлаки? — не понял я.
— Разные. Ты спасибо должен говорить, что тебе это
дают.
— А зачем натирать?
— Так ты же не жуешь ни черта! — воскликнула
бабушка. — Заглатываешь кусками такими, что ничего не усваивается! Ах,
Сенечка, о чем ты говоришь, это же такое неблагодарное дерьмо! Сколько сил
уходит, и хоть бы не издевался так… Ой, прибей эту муху, она мне на нервы
действует!
Дедушка свернул в трубку принесенную газету и точно шлепнул
муху. Та упала на подоконник и подняла лапку кверху в назидание, что так
случится со всяким, кто будет действовать на нервы бабушке.
— Эх, Нина, а «Спартак»-то вчера проиграл, —
сказал вдруг дедушка, глядя в газету, которой только что прибил муху.
— А мне чихать и на твой «Спартак», и на то, что он
проиграл! Хоть бы они все сдохли и ты вместе с ними.
Бабушкин взгляд упал на пол, где остались фарфоровые крошки
от разбитого чайника, и настроение ее снова ухудшилось.
— Жрите!
Она поставила на стол гречневую кашу и котлеты паровые на
сушках. Паровые, потому что жареное — это яд и есть его могут только коблы,
которых не расшибешь об дорогу, а на сушках, потому что в хлебе дрожжи и они
вызывают в организме брожение.
Дедушка уткнулся в свою тарелку, бормоча что-то про
«Спартак», а я с тоской посмотрел на наскучившие мне котлеты и на зеленый
панзинорм, который я должен был принимать по утрам.
— Панзинорм выпил?
Панзинорм мне порядком надоел, и со словами «да, выпил» я
попытался затолкнуть его под стоявший на столе кулек с мукой, не заметив, что
бабушка у меня за спиной.
— Сво-олочь… Старик больной ездит достает, чтобы ты
тянул как-то, а ты переводишь! Хоть бы уважение имел! Разве порядочные люди
делают так? Тебе что, не жалко больного старика?
«Больной старик» глубокомысленно сказал: «Да» — и снова углубился
в свою котлету.
— А ты дакай, дакай! Одну сволочь вырастили, теперь
другую тянем на горбу. — Под первой сволочью бабушка подразумевала мою
маму. — Ты всю жизнь только дакал и уходил таскаться. «Сенечка, давай то
сделаем, давай это…» «Да… Потом…» Потом — на все просьбы одно слово!
Глядя в тарелку, дедушка сосредоточенно жевал котлету.
— Ничего… Горький говорил, удар судьбы приходит
нежданно. Будет тебе расплата. Предательство безнаказанно не проходит! Самый
тяжкий грех — предательство… Капусту принеси мне сегодня, я щи сварю. В «Дары
природы» иди, в «Комсомольце» не покупай. Там капуста свиней кормить, а мне
ребенку щи варить, не только тебе, борову. Принесешь?
— Да.
— Знаю я твое «да»…
Я доел кашу, сказал бабушке спасибо и вышел из-за стола.
— Хоть бы спасибо сказал! — послышалось вслед.
Прежде чем начать следующий рассказ, мне хотелось бы сделать
некоторые пояснения. Уверен, найдутся люди, которые скажут: «Не может бабушка
так кричать и ругаться! Такого не бывает! Может быть, она и ругалась, но не так
сильно и часто!» Поверьте, даже если это выглядит неправдоподобно, бабушка
ругалась именно так, как я написал. Пусть ее ругательства покажутся
чрезмерными, пусть лишними, но я слышал их такими, слышал каждый день и почти
каждый час. В повести я мог бы, конечно, вдвое сократить их, но сам не узнал бы
тогда на страницах свою жизнь, как не узнал бы житель пустыни привычные взгляду
барханы, исчезни вдруг из них половина песка. Я и так убираю из бабушкиных
выражений все, что не принято печатать. Мама моего приятеля запретила нам
общаться, когда я сказал, как назвала меня бабушка за пролитый на стол пакет
кефира, а пятиклассник Дима Чугунов долго объяснял мне, почему бабушкины
комбинации нельзя говорить при взрослых. Диму я, кстати, научил многим
бабушкиным выражениям, и больше всего нравилось ему короткое «тыц-пиздыц»,
употреблявшееся как ответ на любую просьбу, в которой следовало отказать.
Надеюсь, теперь вы верите, что в бабушкиной речи я ничего не преувеличил, и
понимаете, что количество ругательств не связано с отсутствием у меня чувства
меры, а вызвано желанием как можно точнее показать свою жизнь. Если так,
следующий рассказ называется…
Цемент
Рядом с нашим домом была огромная стройка Автодорожного
института — МАДИ, — и мы с приятелем очень любили туда ходить. Он ходил
туда «лазат», так специфически выговаривал он это слово, а я искал там разные
детали, из которых можно было бы что-нибудь изобрести. «Лазали» мы туда часто.
Вечером в МАДИ никого не было, и мы могли делать там все что захочется. В МАДИ
было множество интересных вещей, и все они принадлежали нам. В МАДИ меня не
могла найти бабушка, и, наверное, поэтому она запрещала мне туда ходить. Но как
не ходить туда, где можно делать все что захочется и где тебя не могут найти?
В МАДИ я мог бы чувствовать себя совершенно свободно, если
бы не одно обстоятельство. Шесть раз в день я должен был принимать гомеопатию,
и когда я гулял на улице, бабушка выносила мне ее в коробочке. Если при этом
кто-то угощал меня конфетой, бабушка брала ее и, отправляя себе в карман, со
вздохом говорила:
— Ему нельзя, у него, эх, другие конфеты. — И всыпала
мне в рот порцию гомеопатических шариков.
Как-то, решив всыпать мне в очередной раз кониум, в шутку
прозванный нами «лошадиумом», бабушка вышла во двор и не увидела меня.
— Саша! — крикнула она. — Саша!!!
Ни звука в ответ.
— Саша!!! — заорала она и двинулась в обход дома,
надеясь меня найти.
Найти меня было невозможно. Я был с приятелем в МАДИ и, сидя
на крыше одного из трехэтажных корпусов, размышлял, куда приспособить найденный
на чердаке коленчатый вал. Услышав зов бабушки с гомеопатией, я страшно
перепугался и в ужасе заметался по крыше, не зная, куда деваться. Не выпить
гомеопатию было все равно что самовольно отлучиться с поста. Мой страх
передался приятелю. Он съежился и, с опаской глядя вниз, прошептал:
— А она сюда не влезет?
Со страху я принял его слова всерьез и решил, что пока
бабушка действительно не влезла к нам, надо скорее бежать ей навстречу. Мой
путь-полет во двор занял минут пять. Все это время бабушка ходила вокруг дома,
держа на вытянутой руке коробочку с гомеопатией, и кричала:
