— Нин, хватит. Мне в овощном с сердцем плохо было, и
устал я…
— Устал! Съездить на машине за продуктами — все, что ты
можешь. А как я всю жизнь на больных ногах ношу, устаю, тебя не интересует? Я
на машине не езжу! Сорок лет одна, без помощи! Одного ребенка вырастила,
второго выхаживаю — сама загибаюсь, а ты только знаешь — концерты, машина,
рыбалка и «устал»! Проклинаю день и час, когда уехала из Киева! Дура была,
думала — мужик. Убедилась, что дерьмо, и сорок лет каждый день убеждаюсь. За
что ж такая кара, Господи?
Дедушка не успел еще раздеться, нахлобучил шапку, которую
держал в руке, и пошел к двери.
— Что, правда глаза колет? — кричала бабушка,
следуя за ним. — Куда собрался, потаскун?
— Пойду пройдусь… — выдохнул дедушка, открывая
дверь.
— Иди, иди. Кот безъяйцый! Тебе и пойти-то некуда.
Друзей даже нет, как у мужиков нормальных. Один портной этот — тряпка хуже
бабы, да и тот, если б ты его на рыбалку не возил, срать бы с тобой рядом не
сел. К нему пойдешь? Давай. Он тебя тоже, как Горбатов, сделает!
Дедушка задержался в дверях и посмотрел бабушке в глаза.
— Сделает, сделает, помянешь мое слово. Таких, как ты,
сам Бог сделать велит! Кому ты нужен? Даже Саша тебя за человека не считает…
Лицо у дедушки исказилось, и он ткнул бабушку кулаком в
лицо. Несильно, словно отпихнул от себя.
— Ну, раз не нужен, больше ты меня, сволочь, не
увидишь, — сказал он и хлопнул дверью так, что с косяка посыпались кусочки
облупившейся краски.
Зарыдавшая бабушка пошла в ванную. Зубы у нее были
расшатаны, и дедушкиного тычка оказалось достаточно, чтобы на деснах выступила
кровь. Кровь сочилась и, смешиваясь со слюной и слезами, капала с подбородка
розовыми тянучими каплями. Мне было страшно. Я сам хотел иногда назвать бабушку
сволочью, но боялся и не смел. Один только раз, когда у меня неожиданно
прихватило на кухне живот, а бабушка разговаривала в комнате со Светочкиной
мамой, я подумал, что можно попробовать. Я скорчился за столом и стал стучать
ложкой, убеждая себя, будто живот болит так, что я не могу даже крикнуть. Я
хотел, чтобы бабушка подошла ко мне не сразу, увидела, в каком беспомощном
состоянии я так долго по ее вине нахожусь, и тогда использовать это как повод.
К тому же я знал, что больному бабушка ничего мне не сделает, как бы я ни
назвал ее и как бы ни провинился. Стучать ложкой пришлось долго и даже надоело.
Наконец появилась бабушка.
— Что ты стучишь?
Продолжая корчиться, я выронил ложку из якобы ослабевшей
руки, посмотрел на бабушку, стараясь копировать тот ненавидящий, исподлобья
взгляд, которым она смотрела иногда на меня, и прохрипел:
— Ну, сволочь, я тебе этого никогда не забуду.
Я ожидал, что бабушка всплеснет руками, ахнет и засуетится
около меня, чувствуя себя виноватой, но она просто спросила:
— Что с тобой?
С досадой отмечая, что живот проходит, я объяснил, в чем
дело. Бабушка дала мне разжевать таблетку активированного угля и вернулась к
телефону.
— Сволочью меня обозвал, каково? — услышал
я. — Не знаю, что-то с животом, а я сразу не подошла. Да что на него
обижаться? Разве он, глупый, понимает, что говорит? Живот прошел вроде…
Бабушка была права наполовину. Я действительно чувствовал
себя глупо, но как раз потому, что прекрасно понимал нарочность своих слов.
Обзывать бабушку специально я больше не пробовал, а во время ссор так ее
боялся, что мысль об отпоре даже не приходила мне в голову. А дедушка не
побоялся, ответил… Но, как ни странно, сочувствовал я на этот раз бабушке.
Бабушка смыла с лица кровь и, продолжая плакать, уткнулась в
полотенце. Я подошел к ней, обнял сзади и сказал:
— Бабонька, не плачь, пожалуйста. Ради меня, ладно?
— Я не плачу, котик. Я уже все давно выплакала, это
так… — ответила бабушка и побрела к кровати.
Я не настолько сочувствовал бабушке, чтобы обнимать ее и
называть бабонькой, но решил, что раз уж сочувствую хоть чуть-чуть, должен это
все-таки сделать. Еще я надеялся, что за проявленное к ней сегодня участие
завтра или послезавтра мне от нее меньше достанется.
Плакать бабушка не перестала. Она улеглась на кровать с
полотенцем и прикладывала его к заливаемому слезами лицу каждые несколько
секунд. Подбородок у нее время от времени сводило судорогой.
— Не плачь, баба, — снова попросил я.
Бабушка ничего не ответила. Полными слез глазами она
смотрела на висевшее на стене украшение — чеканный кораблик, от которого вниз
свешивались пять ниток янтаря. На среднюю нитку, кроме янтарных бляшек, были
нанизаны две маленькие рыбки.
— А почему наш кораблик стоит и никуда не
плывет? — спросила вдруг бабушка нараспев, словно начала читать
сказку. — Потому что с него сбросили сети. А в сети попались только две
рыбки. Эти рыбки мы с тобой, Сашенька. Нас обоих предали, нас окружают предатели.
Тебя мать предала, променяла на карлика. Меня дедушка всю жизнь предавал. Ты
думаешь, я всегда такая старая была, страшная, беззубая? Всегда разве кричала
так и плакала? Жизнь меня такой, Сашенька, сделала. Хотела актрисой быть,
папочка запретил. Сказал, работать надо, а не жопой вертеть. Так и стала
секретаршей в прокуратуре.
Бабушка высморкалась в полотенце, поискала на нем сухой
угол, приложила к глазам и продолжила уже спокойнее:
— А потом с дедушкой твоим познакомилась. Угораздило
меня на тот стадион пойти! Я тогда встречалась с одним парнем, он меня на
футбол пригласил, а сам не пришел. Сижу одна, злая. Рядом два молодых человека
— актеры из МХАТа, на гастроли приехали. Один красавец высокий — актер полное
говно, и наш «любонька» сидит. Мордунчик у него красивый был, что говорить, на
щеках ямочки. Улыбка добрая, открытая. Дала телефон свой рабочий, стали
встречаться каждый вечер. Он меня водил на спектакли свои, я его на
Владимирскую горку и на пляж. Пришло время ему уезжать, он и говорит: «Давай я
на тебе женюсь и в Москву увезу». А я влюбилась уже! «Иди, —
говорю, — к родителям, делай предложение». Не знала, дура, что он на спор
женится. У него в Москве баба была на десять лет старше его — он с ней
поругался, поспорил, что в Киеве лучше найдет. И нашел идиотку! Расписались,
показали отцу свидетельство, поехали. Отец весь перрон за поездом бежал,
кричал: «Доченька, не уезжай!» Как чувствовал, что ничего я, кроме слез, не
увижу! Нельзя было мне родителей бросать, уезжать из Киева. Дура я была. Будь я
проклята за это!
Бабушка снова расплакалась. Я вдруг вспомнил, что утром
сделал из соли и спичечных головок смесь, которую в пылу ссоры забыл на
подоконнике в дедушкиной комнате. Бабушка могла успокоиться, пойти смотреть
телевизор, и тогда дело обернулось бы плохо. Бабушкин рассказ надолго прервался
всхлипываниями, я понял, что могу отойти, и поспешил в дедушкину комнату, чтобы
спрятать нелегальную смесь под буфет. Потом я вернулся в спальню. Продолжая
плакать, бабушка уже разговаривала по телефону.
