— …и привез меня, Вера Петровна, в девятиметровую
комнату, — говорила она Светочкиной маме. — Четырнадцать лет мы там
жили, пока квартиру не получили. Мука, Вера Петровна, с тугодумом жить! Я
пытливая была, все хотела узнать, все мне было интересно. Сколько просила его:
«Давай в музей сходим, на выставку». Нет. То времени у него нет, то устал, а
одна куда я пойду — чужой город. Только на спектакли его мхатовские и ходила.
Правда, было что посмотреть, МХАТ тогда славился, но скоро и туда отходилась —
Алешенька родился.
Бабушка высморкалась в полотенце и продолжала:
— И знаете, есть мужики, которые недалекие, но в быту
хозяйственные. Этот во всем леномыслящий был. Через дорогу мебельный магазин,
можно было нормальную мебель купить. И деньги были! Нет. Пришел к соседям,
пожаловался: «Вот жену привез, мебель надо какую-то покупать». Соседи ему: «Так
купите у нас диван». Он купил, припер с чердака в комнату. Я смотрю, что такое
— чешусь вся… Клопы! Я их и кипятком шпарила, и еще чем-то травила, еле вывела.
И так всю жизнь: все дерьмо, какое где продавалось, ему впихивали! Продавцы,
наверно, свистели друг другу — вон олух идет! Потом уже, когда на этой квартире
жили, привез мебель из Германии. В Москве за рубли любая мебель была. Так он
тратил валюту, платил за перевозку, да еще год она стояла на каком-то складе,
пока мы квартиру получали. И была бы мебель, а то саркофаги дубовые, до сих пор
привыкнуть к ним не могу… Да, это здесь уже, на «Аэропорте». А та комната была
рядом с улицей Горького. Девять метров. Четырнадцать лет в этой душегубке жили.
И ладно бы вдвоем и с ребенком — так то сестра его приезжала из Тулы по делам,
у нас останавливалась, то племянница, то брат… Конечно, коммунальная! Соседи
были Розальские. Розальский этот тоже с Сеней в театре работал, только заслуженный
был. Они втроем в двух комнатах жили по двадцать восемь метров. Мы с ними
договаривались, кто будет квартиру убирать, так они заявляли: «Вы должны
убирать в три раза больше, потому что к вам родственники приезжают толпами».
Сидим, пьем чай с гостями, вваливается без стука жена его: «Нина, от вас кто-то
ходил в туалет, накапали на пол! Пойдите затрите!» А от нас и не выходил никто!
Но пошла, затерла. Вот так, Вера Петровна, мечтала стать актрисой, стала
секретаршей, а потом домохозяйкой. Ничего карьера? Сидела только с этим
остолопом, роли долбила. Он свою никак не выучит, а я уже за всех наизусть — и
за Чацкого, и за царя Бориса, и за черта в ступе. Вот все мое актерство.
А потом война началась. Москву бомбить начали, весь его
театр отправлялся в эвакуацию в Алма-Ату, а он в Борисоглебск уезжал в каких-то
киносборниках военных сниматься. И говорит мне: «Поедешь с ребенком в Алма-Ату,
я приеду потом». На коленях молила: «Не надо, Сенечка! В доме подвал, от
бомбежки есть куда прятаться. Я тебя дождусь, вместе поедем!» Ударил кулаком по
столу: «Я решил, и так будет!» Характер проявить решил! Тряпки слабовольные
всегда самоутверждаться любят. В теплушках везли нас в эту Алма-Ату, как
скотину. Приехали, а мне места жить не дают — я же не в штате. Поселили в каком-то
подвале с земляным полом, холодным, как лед. Я там себе и придатки застудила, и
все на свете. А потом и оттуда выпихивать стали, потому что уборщице какой-то
места не хватило. Я говорю: «Куда мне идти, я же с ребенком годовалым!» «Ну раз
с ребенком, — говорят, — поживи пока». Милость оказали, в подвале
оставили! И тут Алешенька заболел… Какой мальчик был, Вера Петровна, какое
дите! Чуть больше года — разговаривал уже! Светленький, личико кукольное, глаза
громадные серо-голубые. Любила его так, что дыхание замирало. И вот он в этом
подвале заболел дифтеритом с корью, и в легком нарыв — абсцесс. Врач сразу
сказал: он не выживет. Обливалась слезами над ним, а он говорит мне: «Не плачь,
мама, я не умру. Не плачь». Кашляет, задыхается и меня утешает. Бывают разве
такие дети на свете?! На следующий день умер… Сама несла на кладбище на руках,
сама хоронила. А раз ребенка нет больше, из подвала того меня выперли, дали
уборщице место. Переночевала ночь в каком-то общежитии под кроватью, решила
ехать в Борисоглебск к Сене.
Продала все вещи свои на базаре, все, что от Алешеньки
осталось: рейтузики, кофточки. Купила на все деньги чемодан водки. Она в
Алма-Ате дешевая была, и мне посоветовали так сделать, чтобы в Борисоглебске
продавать ее потом, менять на еду, на хлеб. Осталось в кармане сто пятьдесят
рублей, поехала. От этого чемодана, от тяжести порвала себе все внутри,
началось кровотечение. А Сеня в Борисоглебске колхозом жил. Он, два друга его и
две какие-то курвы сняли вместе две комнаты. Там одна Валька лезла на него, но
он, как мне потом сказали, отвадил ее, и она с Виталием таким стала жить, а
Сеня один. Тут я с чемоданом водки и притащилась, кровью исходя. Валька
сказала, что в Борисоглебске есть хороший гинеколог, она мне может устроить
прием, будет стоить сто рублей. А у меня были последние сто пятьдесят.
Водку-то, конечно, всем колхозом выжрали, продать я ничего не успела. Пришла к
этому врачу, он меня посмотрел, спросил: «У вас есть дети?» А я только что сына
похоронила!!! «Так вот, — говорит, — у вас больше никогда не будет
детей». Двадцать три года мне, Вера Петровна, и, похоронив сына, такое
услышать! Потом — понадеялась на его слова — забеременела сволочью этой —
дочерью. Но это в Москве уже после войны.
Дочь родила, пошла опять к гинекологу, мне там сказали, что
теперь уж точно детей не будет. А сволочь эта болела не переставая, и понятно,
как я над ней тряслась. В пять лет желтуха инфекционная. Подобрала во дворе
кусок сахара — и в рот. А по двору крысы бегали с нее ростом. Я увидела, благим
матом кричу: «Плюнь, Оленька, плюнь!» Смотрит на меня, сука, и мусолит этот
сахар во рту. Я ей рот разжала, пальцами кусок этот вынула, но уж все,
заболела… Все деньги, все продукты меняла на базаре на лимоны, пила ее
лимонным соком с глюкозой — выхаживала. Сама одну манную кашу ела, и ту только,
что после нее останется. Сварю каши кастрюльку, она сожрет, а я хлебом кастрюлю
оботру, съем, вот и вся еда моя. Выходила сволочь себе на голову… Ничего, кроме
ненависти, от нее не дождалась. Я все ей отдавала, снимала последнее, она хоть
бы раз спросила: «Мама, а ты ела?» Видит, я один хлеб жру, предложила бы:
«Возьми, мама, каши половину». Я бы все равно скорее смолу пить стала, чем у
нее забрала, но предложить же можно. Цветка на день рождения ни разу не
принесла. А потом за свой же эгоизм и возненавидела. А я ее, Вера Петровна, за
эгоизм не виню. У нее папочка был пример перед глазами. На его глазах
загибалась с ней на руках, а он только знал гастроли, репетиции, шашки и еще
ходил с другом Горбатовым по улице Горького, обсуждал, какие у кого ноги. Потом
этот Горбатов хорошо его сделал, я вам рассказывала… Так ему, предателю, и
надо! Нет, эвакуация — это еще было не предательство. Предал он меня
по-настоящему, когда Оле было лет шесть. Выходила я ее от желтухи и сама от
одиночества, от беспомощности впала в депрессию тяжелую. Показали меня
врачу-психиатру. Врач сказал, что мне надо работать. Сеня говорит: «Она
работает. Все время с ребенком, по хозяйству…» Он поясняет: «Нет. С людьми
работать. Библиотекарем, продавцом, кем угодно. Она общительный человек, ей
нельзя быть одной». Но как я могла работать, когда дочь все время болела?! Я же
не могла ее бросить, как она сына своего бросила! Так в этой депрессии и
осталась. А у нас в доме соседка жила, Верка-стукачка. Она была в оккупации и,
чтобы прописаться в Москве, на всех стучала. Вот как-то она пришла, забралась с
ногами на диван, где Оля спала, и говорит: «Федора вчера забрали в КГБ, я была
понятой». А она сама же на него и стукнула! «Так вот, когда его брали, про вас
спрашивали. Чем занимаетесь, почему такая молодая, а нигде не работаете». А я
анекдот накануне рассказала дурацкий, перепугалась страшно, побежала в театр к
Сене. Он как от мухи назойливой отмахнулся, сказал: «Ерунда». Я к Розальского
жене обратилась. Она мне посоветовала написать в КГБ заявление, что, мол,
соседка ведет со мной провокационные разговоры. Я написала, и такой меня страх
обуял. Всю меня трясло, я есть не могла, спать не могла… Сеня, как про это
заявление узнал, полез под потолок, повел меня опять к психиатру, к другому
уже, и тот сказал, что у меня мания преследования. Никакой у меня мании не
было, была депрессия, которая усугубилась. Я пыталась объяснить, но сумасшедшую
кто слушать станет! Положили меня обманом в больницу — сказали, что положат в
санаторное отделение, а положили к буйным. Я стала плакать, меня стали как
буйную колоть. Я волдырями покрылась, плакала день и ночь, а соседи по палате
говорили: «Ишь, сволочь, боится, что посадят, ненормальной прикидывается». Сеня
приходил, я его умоляла: «Забери меня, я погибаю». Забрал, но уж поздно —
превратили меня в калеку психически ненормальную. Вот этого предательства,
больницы, того, что при моем уме и характере ничтожеством искалеченным
стала, — этого я ему забыть не могу. Он в актерах, в гастролях, с
аплодисментами, я в болезнях, в страхах, в унижении всю жизнь. А я книг прочла
за свою жизнь столько, что ему и во сне не увидеть! — Бабушка снова
расплакалась и приложила к лицу насквозь мокрое полотенце. — Пустое все,
Вера Петровна. Пропала жизнь, обидно только, что зря. Ладно бы дочь человеком
выросла, оправдала слезы мои. Выучилась тоже на актрису, выскочила после
института замуж, родила калеку больного, а потом нашла себе в Сочи этого
пьяницу. Я ей говорила — учись, будь независимой, а по ней лучше костылем для
хромого «гения». Я еще на что-то надеялась, пока этот карлик к ней два года
назад не переехал, потом крест поставила. У меня теперь одна забота, отрада в
жизни — дитя это несчастное. За что, Вера Петровна, ребенок этот так страдает?
В чем он перед Господом провинился, сирота при живой матери? Места живого нет
на нем, весь изболелся. Из последних сил тяну — выхаживаю. Врачи, анализы,
гомеопатия — руки опускаются. Одна диета сил уносит сколько! Творог только
рыночный, суп без мяса, котлеты я паровые делаю, а вместо хлеба сушки кладу
размоченные. Тяжело — не то слово. Тяжко! Но своя ноша не тянет, знаете
поговорку? Это он по метрике матери своей сын. По любви — нет на свете
человека, который любил бы его, как я люблю. Кровью прикипело ко мне дитя это.
Я когда ножки эти тоненькие в колготках вижу, они мне словно по сердцу ступают.
Целовала бы эти ножки, упивалась! Я его, Вера Петровна, выкупаю, потом воду
менять сил нет, сама в той же воде моюсь. Вода грязная, его чаще чем раз в две
недели нельзя купать, а я не брезгую. Знаю, что после него вода, так мне она
как ручей на душу. Пила бы эту воду! Никого, как его, не люблю и не любила! Он,
дурачок, думает, его мать больше любит, а как она больше любить может, если не
выстрадала за него столько? Раз в месяц игрушку принести — разве это любовь? А
я дышу им, чувствами его чувствую! Засну, сквозь сон слышу — захрипел, дам
порошок Звягинцевой. Среди ночи проснусь одеяло поправить, пипочку потрогаю —
напряглась, разбужу, подам горшочек. Он меня обсикает со сна, а я не сержусь,
смеюсь только. Кричу на него — так от страха, и сама себя за это кляну потом.
Страх за него, как нить, тянется, где бы ни был, все чувствую. Упал — у меня
душа камнем падает. Порезался — мне кровь по нервам открытым струится. Он по двору
один бегает, так это словно сердце мое там бегает, одно, беспризорное об землю
топчется. Такая любовь наказания хуже, одна боль от нее, а что делать, если она
такая? Выла бы от этой любви, а без нее зачем мне жить, Вера Петровна? Я ради
него только глаза и открываю утром. Навеки бы закрыла их с радостью, если б не
знала, что нужна ему, что могу страдания его облегчить… Что? Суп горит… Ну
бегите, Вера Петровна! Спасибо, что выслушали дуру старую, может, легче ей
оттого станет. Светочке привет, здоровья вам обеим…
