— Так ты себя еще и виноватым чувствуешь?!
— Сегодня нет! — спохватился дедушка. — Всему
предел есть. Завтра приду, а сейчас пусть думает, что я совсем ушел. Такое она
все-таки не часто устраивает. Вообще с тех пор как Саша у нас появился, она
спокойнее стала. А что было, когда Оля замуж вышла! «Это ты ей квартиру
построил! Ты из нее половую психопатку воспитал! Хочешь, чтоб она, как я, всю
жизнь ничтожеством оставалась!» А Оле тогда двадцать семь лет было, не то что
школьница какая-нибудь. И целый год, пока Саша не родился, никакого житья не
было. Клял себя за квартиру эту, но назад же не заберешь. Потом Саша появился,
она стала к ним ездить, помогать — вроде успокоилась. Но то с Олей поругается,
то с мужем — каждый раз в слезах возвращалась. А отплачется, примется за меня.
Все, что им недоговорит-недоскажет, — все на мою голову. Грех так думать,
но я, когда они развелись, с облегчением вздохнул. Отдышался, так года не
прошло, Толя этот, карлик, появился. Только я Олю уговорил к нам переехать, как
обухом нас по голове. Ох, что с бабкой было! Неделю лежала, в одну точку
смотрела. Есть перестала почти, руки дрожат, осунулась. Меня тогда в кино на
роль хорошую приглашали — отказался, не мог ее оставить. Потом вроде пришла в
себя, так Оля с Сашей в Сочи уехали. Такие проклятья были, я думал, оба в
психушку попадем, а я первый. Вот, прости меня, Господи, за такие слова, спасло
только, что Саша больной вернулся. Оля его нам оставила, бабка ожила словно.
Стала лечить его, даже про карлика этого забыла. «Сашенька, Сенечка…» — только
и было от нее слышно. Потом со временем опять разошлась, но уж не так, как
раньше. Болел-то Саша постоянно, возиться с ним все время приходилось да и
приходится. Она души в нем не чает. Если б не он, не знаю, что бы с ней и было.
А Оля им все равно заниматься не может, мы его поэтому и не отдали. Моталась в
эти Сочи чуть ли не каждый месяц. Ее после института и в театр приглашали, и в
кино сниматься — все забросила. Одну роль сыграла — пару эпизодов и только
ездила — «гения» этого от пьянства спасала. И пусть бы ездила, но ребенка
бросить как можно было?! Ненавижу карлика этого! А он уж сидел бы тише воды, не
высовывался, так нет — мало того, что в квартиру мою въехал, еще и в отношения
наши лезет! Письмо мне написал такое, что меня аж трясло, когда читал. Я тебе
прочту сейчас. С собой ношу, не дай бог бабке на глаза попадется…
Дедушка достал из внутреннего кармана пиджака большой
потертый бумажник, открыл застегнутый на «молнию» кармашек и вытащил оттуда
сложенный вчетверо и стершийся на сгибах листок.
— Два года назад написал, когда сюда переехал, —
пояснил дедушка и торопливо, словно поскорее хотел избавить свои глаза от
неприятных строчек, начал читать:
«Уважаемый Семен Михайлович. Я пишу это письмо, желая помочь
Оле и Саше. Может быть, наивно надеяться, что письмо может чем-то помочь, но я
все-таки надеюсь. Нервная обстановка в доме, разъедающая душу ребенка, травля
родной матери у него на глазах, кроме крайнего вреда всей его нравственности,
ни к чему другому привести не может. Он попал в положение, когда его
волей-неволей заставляют предавать собственную мать, когда он постоянно
становится свидетелем чудовищных сцен, подобных той, что произошла три года
назад около цирка и которую я не могу Вам простить, хотя Вы наверняка считаете,
что прощать Вас или не прощать я не имею никакого права. Как Вы могли силой
оторвать ребенка от плачущей матери? Как Вы могли поднять руку на собственную
дочь?»
Дедушка замолчал, оторвал глаза от бумаги и столкнулся с
вопросительным взглядом Леши.
— Отпихнул я ее, Леш. Не ударил, но отпихнул. Чтоб
знала, что не надо шутить со мной. Я решил, что он с нами останется, значит,
так и будет. Что это такое: взять тайком со двора, увести? Да еще в цирк, так,
что он от аллергии чуть не задохнулся. Отпихнул и сказал, чтоб думать о нем не
смела. У нее карлик есть, пусть о нем думает. А он смотри что дальше пишет:
«Я теперь понимаю, отчего Саша говорит матери: «Мама, я
нарочно говорю, будто тебя не люблю, чтобы бабушка не сердилась, а я тебя очень
люблю!» Надеюсь, Вы не передадите этого Нине Антоновне, чтобы не навлечь на
Сашу ее гнева. Вы можете как угодно относиться к своей дочери, Вы можете быть о
ней даже дурного мнения. Как это ни печально — это Ваше дело. Хотя для меня это
и больно, и непонятно — Оля человек с редкими достоинствами, чистый,
самоотверженный, талантливый, благородный. Какие у Вас могут быть к ней
претензии, касается только Вас, но отнимать ребенка у матери и отнимать мать у
сына — немыслимо, преступно. Не знаю, известно ли Вам, что Оля носит в своем
медальоне Ваш портрет. Если неизвестно, поймите наконец, что Вы делаете со
своей дочерью, с ее горькой любовью к Вам и к сыну.
И еще. Пожалуйста, не бойтесь, что я тут в чем-то
заинтересован для себя. Вам трудно поверить в это, а мне почти невозможно Вас
убедить, что наши отношения с Олей построены не на моем желании получить
прописку в Москве, а на взаимной привязанности и, если хотите, любви. И я все
еще не спешу оформлять наши отношения официально, в чем Вы опять видите только
отрицательную сторону, инкриминируя мне безобязательное сожительство и лишая
прав вмешиваться в отношения семьи как постороннего и чуть ли не как
проходимца. Поймите, как это ни горько звучит, для Оли важнее всего
независимость от вас. Влияние Нины Антоновны, унижающее в ней человека,
женщину, не могло пройти бесследно. Оно глубоко проросло в ней, и если Вы
укоряете Олю за профессиональную несостоятельность, то поймите, что на первом
месте стоит несостоятельность человеческая, в которой виновна Нина Антоновна и
косвенно Вы. Оля боится каждого самостоятельного шага, и еще один повод
обвинить меня, но ее поездки в Сочи, возможно, стоили двух-трех не сыгранных
ролей (которые, я убежден, она еще сыграет), ибо первый раз в жизни дали ей
ощущение свободы. Развить самостоятельность возможно только при полной
материальной независимости, которой, насколько я знаю, Оля была лишена всю
жизнь, выпрашивая у вас деньги до двадцати шести лет, а потом и отдавая вам все
заработанное собой и мужем на нужды хозяйства, которые Нине Антоновне были
якобы известны лучше. Даже шуба, купленная Олей на деньги от своей первой роли,
до сих пор висит у Нины Антоновны в шкафу. Начало наших отношений положило
конец всякой помощи с Вашей стороны, но говорить о независимости смехотворно.
Перебиваться случайными заработками, жить впроголодь, отнимая иногда у себя последний
в прямом смысле слова кусок, чтобы купить игрушку отнятому сыну, оказалось
возможным для Оли целых три года. Надолго ли хватит ее еще? Профессия художника
не слишком надежна, чтобы обеспечивать семью, но я обещал Оле и обещаю Вам, что
приложу все силы, и только получив возможность содержать ее и содержать ее сына
(простите, но, по моему убеждению, Саша рано или поздно должен вернуться к
матери) я пойду на официальный брак. Я не ищу себе пути к отступлению, но
вынужден предварить устойчивое материальное благополучие законному оформлению
нашего с Олей союза, ибо влияние Ваше все еще сильно, и, хотя Оля всячески
отрицает это, я не могу не замечать проскакивающие иногда в ее душе сомнения
насчет чистоты моих намерений. Боюсь, доказывать, что мне нужна не прописка,
придется не только Вам. Уйдет ли на это год или два, но я стану законным мужем
Вашей дочери и, хотелось бы верить, отцом ее сыну. Сегодняшнее мое
неопределенное положение лишает меня права голоса, лишает права что-либо
требовать, но, смею надеяться, статус супруга даст мне такие права, и не
сочтите за дерзость, я буду просить Вас о том, о чем не решается просить
Оля, — передать Сашу нам, вернуть его матери. Я уповаю на Ваше
благоразумие и верю, что решить этот вопрос удастся бесконфликтно — разумно и
по-человечески. Если Саша действительно очень болен и его болезни не есть
глубокая неврастения, вызванная бабушкой, или, что тоже вероятно, плод ее
фантазии, мы найдем врачей, найдем лекарства и будем заниматься его лечением с
не меньшей отдачей, чем Вы и Нина Антоновна.
