Я молчал и злился. Бабонькой я звал бабушку редко и только
если мне нужно было что-нибудь выпросить. Обнять же ее мне казалось чем-то
невозможным. Я не любил ее и не мог вести себя с ней, как с мамой. Я обнял
бабушку один-единственный раз после ее ссоры с дедушкой и чувствовал, как это
глупо, как ненужно и как неприятно. Но еще неприятнее было, когда бабушка, выражая
свою любовь, разворачивала меня спиной и холодными, мокрыми, со щекочущими
волосками губами прикладывалась к моей шее.
— Только в шейку целую его! — объясняла она
знакомым. — Только в шейку! В лицо нельзя — зачем я ему к личику заразой
своей лезть буду. В шейку можно.
От бабушкиных поцелуев внутри у меня все вздрагивало, и, еле
сдерживаясь, чтобы не вырваться, я всеми силами ждал, когда мокрый холод
перестанет елозить по моей шее. Этот холод как будто отнимал у меня что-то, и я
судорожно сжимался, стараясь это «что-то» не отдать. Совсем иначе было, когда
меня целовала мама. Прикосновение ее губ возвращало все отнятое и добавляло в
придачу. И этого было так много, что я терялся, не зная, как отдать что-нибудь
взамен. Я обнимал маму за шею и, уткнувшись лицом ей в щеку, чувствовал тепло,
навстречу которому из груди моей тянулись словно тысячи невидимых рук. И если
настоящими руками я не мог обнимать маму слишком сильно, чтобы не сделать ей
больно, то невидимыми я сжимал ее изо всех сил. Я сжимал ее, прижимал к себе,
чтобы никогда не отпустить, и хотел одного — чтобы так было всегда.
Я все время боялся, что с мамой случится что-то плохое. Ведь
она ходит где-то одна, а я не могу уследить за ней и предостеречь от опасности.
Мама могла попасть под машину, под метро, на нее мог напасть убийца с
заточенной спицей в рукаве, о котором говорила мне бабушка. Глядя ночью в окно
на темную улицу, где зловеще мерцали белые фонари, я представлял, как
пробирается к себе домой мама, и невидимые руки из моей груди отчаянно простирались
в темноту, чтобы укрыть ее, уберечь, прижать к себе, где бы она ни была.
Я просил маму не ходить поздно вечером, просил осторожно
переходить улицу, просил не есть дома, потому что бабушка уверила меня, будто
карлик-кровопийца подсыпает ей в ужин яд, и ненавидел свое бессилие, из-за
которого не мог быть рядом и проверять, как она меня слушается.
Однажды мама сказала, что придет и принесет мне книжку.
— «Я умею прыгать через лужи» называется. Лошадка тут
какая-то на обложке… — сказала она по телефону.
В тот день она очень задержалась, и, думая, что ее убили, я
ходил из угла в угол, плакал и повторял про себя: «Последнее ласковое слово,
которое я от нее услышал, было — "лошадка"».
Слово «лошадка» относилось не ко мне, но звучало
действительно ласково и очень приятно, а все приятные слова исходили только от
мамы. Дедушка называл меня иногда шутливо дурачком, чмуром или подгнилком,
бабушка называла меня котиком и лапочкой, когда я болел, — но я забывал об
этих словах, как о проглоченных порошках и таблетках. Произнесенное однажды
мамой слово «кисеныш» я долго потом повторял про себя перед сном.
Я запоминал каждое сказанное мамой ласковое слово и был в
ужасе, представляя, что слово «лошадка» последнее, что придется мне запомнить.
Когда мама наконец пришла, я бросился к ней на шею и обнял как вернувшуюся ко
мне жизнь.
Кроме мамы, я обнимал иногда дедушку, но, конечно, совсем не
так. Я радовался, когда он возвращался с концертов с сувенирами, некоторые из
которых дарил мне, обнимал его на секунду, чтобы показать, что рад его
возвращению, но кроме этой недолгой радости ничего не чувствовал. Приехав,
дедушка сразу становился привычным, и обнимать его больше не хотелось.
И все же я думал, что тоже люблю его, не так, как маму, и
даже не вполовину, но все-таки люблю, и меня задело, когда однажды он вдруг
сказал, что я люблю не его, а его подарки. Я почувствовал себя виноватым и
злился, что такие глупые слова заставляют меня переживать непонятную вину. Я
забыл о них, но потом произошла история с магнитофоном, которая случилась за
несколько дней до прихода Чумочки и которую я подробно сейчас расскажу…
Время от времени дедушка уезжал за границу, и тогда его
подарки бывали действительно хороши. Правда, надо было быть осторожным и не
благодарить дедушку раньше времени, потому что, случалось, предназначенный мне
подарок оказывался потом вовсе не для меня. Так, вернувшись из Финляндии,
дедушка торжественно вручил мне маленький фонарик, я весь день бегал с ним по
квартире и всюду светил, а вечером оказалось, что фонарик дедушка привез себе
для рыбалки. В другой раз дедушка привез спиннинг и сказал, что это для меня,
потому что скоро на рыбалку мы поедем вместе. Я поставил спиннинг в угол у
зеркала и думал, что теперь у меня есть еще одна замечательная вещь, кроме
железной дороги, но дедушка унес спиннинг в гараж, а когда мы с ним поехали на
рыбалку, дал мне ловить совершенно другим. Бывало и так, что подарок наверняка
предназначался мне, но бабушка забирала его и говорила, что я лодырь и
тунеядец, а подарок она отдаст Ванечке из соседнего подъезда, который учит в
МИМО два языка, занимается спортом и не пьет из своей бабушки кровь.
Из поездки в Ирак дедушка привез магнитофон. Я не только
понимал, что эта вещь не для меня, но даже не смел посмотреть на нее как
следует, боясь, что дедушка заметит мой интерес и подумает, будто я на что-то
претендую. Пряча глаза, полные тайного желания, я делал вид, что магнитофон
меня совсем не волнует, а куда больше занимают меня мелочи вроде банки халвы и
набора турецких сладостей.
— Смотри-ка, как упаковали! — восхищенно говорил
я, поворачивая в руках жестянку с халвой, и незаметно бросал в сторону коробки
с магнитофоном жадные взгляды.
— Так, ну посмотрим, что же я купил, — сказал
дедушка и, взяв коробку на колени, стал ее распаковывать.
— Магнитофон, что ли? — спросил я как можно
небрежнее.
— «Филипс», — гордо прочитал дедушка название.
— Только кретин мог «Филипс» купить, — тоном
знатока заявила бабушка. — Надо было с Белокуровым посоветоваться. У него
давно такая техника есть, он разбирается. Он бы сказал тебе, что надо брать
«Сони» или «Грюндиг». Но ты же осел самонадеянный, где какое дерьмо лежит,
сразу, не разобравшись, схватишь.
— Ну почему дерьмо, Нина?! Хорошая фирма, известная…
— «Сони» или «Грюндиг»! — отрезала бабушка. —
Фи, барахло, весь из пластмассы…
Я не знал, чем отличается «Филипс» от «Сони» или от
«Грюндига» и чем плоха пластмасса, но показавшийся из коробки магнитофон
заворожил меня. По-прежнему боясь себя выдать, я стал невзначай рассматривать
рисунок на упаковке, потом пристально заинтересовался прилагаемой кассетой,
потом инструкцией, а потом интерес брызнул наружу. Пока дедушка вертел
магнитофон так и сяк, не зная, с какой стороны за него взяться, я уже понял, как
открывается крышка для кассеты, сунул палец между дедушкиных рук и нажал на
нужную кнопку. Крышка открылась. Дедушка растерялся от моей наглости, а я
достал из коробки кассету, вставил ее и закрыл крышку так уверенно, словно
пользовался этим магнитофоном всю жизнь.
