— Ты что вообще?! — осадил меня дедушка. — Я
тебе разве разрешил?
— Да я просто показал, как вставлять, — ответил я,
поспешно вернувшись к небрежности.
— Ну и нечего трогать!
— Что ты ему не даешь! Пусть разберется ребенок что к
чему, — потребовала бабушка. — У него светлая голова, он лучше тебя
поймет. Будет языком заниматься с педагогом, будут записывать, что им нужно.
Дедушка оторопел. Я тоже. Первый раз бабушка была на моей
стороне. Она не только не забирала то, что предназначалось мне, она разрешала
пользоваться тем, что явно должно было остаться для меня запретным!
Чтобы не спугнуть бабушкино покровительство и надежду, в
которую трудно было поверить, я изо всех сил сдержал в себе взорвавшееся
ликование.
— Вот пуск. Вот перемотка. Запись, — стал я
показывать дедушке, стараясь оставаться по-прежнему сдержанным и небрежным.
Теперь я делал вид, что для меня важно именно разобраться
что к чему, а к возможности пользоваться магнитофоном, которая на самом деле
меня ослепляла, я отношусь без особого почтения и даже свысока. Мы быстро
освоили немногочисленные кнопки, и я предложил записать что-нибудь на кассету,
но дедушке нужно было уходить. Он хотел убрать магнитофон обратно в коробку, но
бабушка сказала:
— Оставь, пусть он разберется до конца. Потом придешь,
все тебе покажет.
— Я вообще-то не для него купил, — проворчал
дедушка.
— Ничего, в кои-то веки поступишься чем-то. Не всю
жизнь эгоизм свой цацкать. Больной, покинутый ребенок, пусть хоть одна отрада у
него будет, магнитофон этот сраный. Заслужил мальчик страданиями своими.
Я не верил своим ушам. Дедушка ушел недовольный. Магнитофон
остался на столе.
Я смотрел на его гладкие блестящие бока, на полированные
кнопки, на стрелку в маленьком прозрачном окошке, чувствовал запах свежей
пластмассы и магнитной пленки и боялся притронуться к этому внезапно
свалившемуся счастью. Я включил встроенный в магнитофон приемник, поймал
какую-то музыку, и оказалось, что ее можно записывать. Горела красная лампочка,
крутилась кассета, прыгала в такт ритму умная стрелка. Вид работающей,
послушной моей воле техники закружил мне голову. Но главное было не это! Я
всегда чувствовал себя хуже других, и пределом моих мечтаний было хотя бы
однажды оказаться в чем-нибудь, как все. И вдруг я впервые почувствовал себя не
хуже других, а лучше! Старшие ребята из циркового училища часто собирались у
нас во дворе компанией и слушали в беседке магнитофон. Звуки незнакомой и
какой-то очень замечательной музыки вызывали смертельную зависть
непосвященного, но приобщиться к тайне было немыслимо. Потом магнитофон
появился у Борьки… Он включал мне ту самую музыку, которую крутили ребята из
циркового, и объяснял, что это «Битлз». Ставил хриплого певца со звучной
фамилией Высоцкий и смотрел с таким превосходством, что у меня темнело в глазах.
И вот теперь у меня тоже магнитофон! Я буду слушать «Битлз», как цирковые
ребята, буду слушать хриплого Высоцкого, распахнув окно и поставив магнитофон
на подоконник, как делал Борька, но буду лучше них всех, потому что у них
«Электроника», а у меня «Филипс».
От сердца отхлынула привычная зависть. Юные техники и
танцоры, моржи и мотогонщики перестали быть занозой — превосходство в чем-то
успокоило меня во всем. Я понял, что если увижу теперь по телевизору
отвратительного мальчика моего возраста, который поет и мотает головой на манер
взрослого, или фильм, в котором такие же сверстники плавают с аквалангами и
ловят шпионов, в то время как я, сделав математику со среды по пятницу, сдаю с
компрессом на спине анализ крови, меня не затрясет от раздражения и злости. Я
усмехнусь и подумаю про себя: «Ха, а у меня зато "Филипс"!» И
необычный покой укрыл меня, как теплое одеяло.
— Что ты вертишь туда-сюда?! Кокнешь, гицель этот потом
мне всю печень выест, — сказала бабушка, застав меня в разгар эйфории.
— Да вот разбираюсь… — снова небрежно сказал я и
тоном человека, который во многом уже разобрался, добавил: — Тут как раз кнопка
есть, если не музыку, а голос записывать. Языком, например, заниматься…
— Вот это хорошо! — одобрила бабушка.
Указанная мною кнопка на самом деле устанавливала на ноль
счетчик, но, пользуясь бабушкиным неведением, я придумал ей другое назначение,
чтобы показать — баловство музыкой меня не привлекает, я человек серьезный и
магнитофон собираюсь использовать для дела. Чтобы бабушка точно не заподозрила
меня в крамольных намерениях, я указал на коробку, где был нарисован орущий в
микрофон волосатый певец, и вроде невзначай сказал:
— Надо же рожу такую нарисовать. Можно подумать, все
такое записывать будут.
Успокоенная моей благонадежностью бабушка снова оставила
меня с магнитофоном наедине, и я тут же принялся крутить ручку приемника,
отыскивая музыку, которую можно было бы записать. Я записал где-то с середины
«Арлекино, арлекино», почти целиком «Надежда, мой компас земной» и два куплета
совсем дурацкой песни, где пелось про парня, который улыбается в пшеничные усы.
Улов меня огорчил. Такой музыкой было не сразить даже Борьку, что говорить про
старших ребят, которые наверняка подняли бы меня на смех — особенно за
пшеничного парня. Я принялся ловить снова и наконец поймал на коротких волнах
достойный, хотя и булькающий от помех рок-н-ролл. Певец, голос которого сразу
соединился в моем воображении с лицом, нарисованным на коробке, взахлеб пел
что-то вроде «Бюль-бюли, аулелюри…» Я записал «бюль-бюли» на место пшеничных
усов и остался доволен. Почему-то я был уверен, что поймал «Битла». Теперь надо
было зазвать к себе на минуту Борьку. Я пошел к телефону и услышал, что бабушка
с кем-то разговаривает.
— …занят сейчас, — говорила она в трубку. —
Не знаю, с магнитофоном возится, дедушка ему привез из Ирака. Надо разобраться,
что и как включать, машина сложная. Да, вот так. У него нет матери, зато есть
магнитофон. Ничего, магнитофон его не предаст, как некоторые…
Три слова вспыхнули передо мной как праздничный фейерверк:
«…дедушка ему привез». Так, значит, мне!
— Кто это? — спросил я.
— Светочкина мама, — ответила бабушка, прикрыв
трубку рукой. — Иди, не стой над душой. А то такой магнитофон будет, как
прошлогодний снег. Иди.
Со Светочкиной мамой бабушка разговаривала обычно не меньше
двух часов, и я поторопился снова включить радио, чтобы записать что-нибудь
еще. Тут вернулся дедушка. Я прокрутил ему «Бюль-бюли, аулелюри…» и сильно
пожалел об этом.
— Ну вот что, я такого хамства не позволю! —
грозно заявил дедушка и стал запихивать магнитофон в коробку. — Вот же
говно маленькое, как руки свои распустил!
— Что такое? — спросила бабушка, которая
неожиданно быстро закончила свой разговор.
