— Ничего! — гаркнул дедушка, грозно сверкая
глазами из-под бровей, как он изредка умел. — Совсем очумели! Ничего моего
в доме нет! Все прибрали!
— Успокойся, малахольный! — попросила бабушка с
редким для нее миролюбием. — Кто у тебя что забрал?
— Вы забрали! Все забрали! — ругался дедушка, и
непослушная коробка никак не поддавалась его нервным рукам. — Первый раз
привез что-то себе, отойти нельзя, уже этот чмур тянется. Ни разрешения,
ничего! Разберется он, что к чему… Без сопливых разберемся! Хоть одна вещь
может моя быть, чтоб вы без моего разрешения не брали! Или все тут ваше?!
Дедушка закрыл наконец коробку и задвинул ее стоймя за
диван.
— Будет тут стоять, и трогать не смей! — сказал он
мне. — Вот я умру, будешь пользоваться. А пока знай, что не все тут твое.
Превосходство, так ненадолго поднявшее меня над другими,
разлетелось вдребезги. Я не мог больше думать: «А у меня "Филипс"!»
Но бабушка посчитала иначе. В спальне она взяла меня за
плечо, наклонилась и зашептала в самое ухо:
— Не обращай на старика внимания. Разорался, потом
забудет. Завтра пойдет жопу на бытовой комиссии просиживать, достанешь, будешь
включать сколько хочешь, только к приходу его спрячешь. А потом я договорюсь,
он тебе разрешит. Он тебя любит, все для тебя сделает. Просто для приличия
поорал немного.
На этом мы легли спать.
Проснувшись утром, я почувствовал необычное желание поскорее
встать. Что-то вчера изменилось в моей жизни, что-то появилось хорошее,
интересное… «Магнитофон!» — вспомнил я, нетерпеливо вскочил с кровати и, быстро
одевшись, поспешил в дедушкину комнату.
Магнитофон стоял на прежнем месте. Дедушка одевался в
прихожей, собираясь уходить. Я косился на стоявшую за диваном желтую коробку, и
мне казалось, что дедушка нарочно одевается так медленно. Ну почему ему надо
дважды оборачивать вокруг шеи шарф?!
— Другие ботинки надень, — сказала бабушка.
— Я в этих пойду.
— Надень другие, эти холодные.
— Почему холодные? На меху…
— Надень, говорю, те, эти скользкие, лед на улице.
— Ну тебя к черту! — обозлился дедушка и наконец
ушел.
— Баба! Магнитофон можно? — затрепетал я.
— Пожри сначала, что так неймется.
— Но можно?
— Можно, можно…
Пока бабушка готовила гречневую кашу, я бережно вытащил
коробку из-за дивана и поставил ее на стол. Я открыл крышку, увидел блеснувшую
между пенопластовыми прокладками черную пластмассу, и руки у меня задрожали от
волнения. Вдруг раздался звонок в дверь.
— Кто там? — крикнула бабушка.
— Я… Нина… — послышался странно отрывистый голос
дедушки.
— Прячь, прячь! — замахала бабушка рукой.
Я быстро стал убирать магнитофон на место.
— Ну… Открывай же… скорей… Не могу…
— Сейчас, погоди… Усрался, что ли? Сейчас, шнур от
телефона запутался, не могу пройти.
— Открывай…
Бабушка глянула в комнату и, убедившись, что я поставил
магнитофон как было, открыла дверь.
— Что такое?
— Упал, ох… Поскользнулся у гаража… Боком на камни какие-то…
Ох… Помогите до кровати дойти… Не могу…
Мы с бабушкой довели скорчившегося пополам дедушку до дивана
и усадили.
— Снять… Снять пальто помогите… Бок… Болит, рукой не
могу шевелить… Ботинки снимите…
— Говорила тебе — другие надень, — напомнила бабушка,
снимая с дедушки меховой сапожок.
— Молчи! Молчи, не доводи! Дай… отдышаться. Болит,
вдохнуть не могу… ох…
Сняв с дедушки ботинки, бабушка уложила его на здоровый бок,
задрала на нем рубаху и стала смазывать ушиб мазью арники. Взволнованный
происшедшим, я стоял рядом, спрашивал: «Деда, как же ты так?» — и хотя
действительно переживал, не мог справиться со своим взглядом, который то и дело
притягивался, как магнитом, к стоявшей за диваном желтой коробке. Некстати
дедушка поскользнулся.
К вечеру дедушке стало хуже. Он не мог шевельнуться и
стонал. Кожа на боку набрякла лиловым. Приехавший врач сказал, что у него
трещина в ребре, сделал повязку и велел несколько дней не двигаться. Ночью,
когда я уже лег в кровать, а бабушка осталась смотреть с неподвижным дедушкой
телевизор, я услышал громкие крики. Дедушка кричал во весь голос и просил
бабушку что-нибудь сделать. Бабушка перепуганно голосила. Я решил, что дедушка
умирает, и как был, без тапочек, в колготках, бросился к нему в комнату. Все
обошлось, боль утихла. Через некоторое время дедушка закричал снова, и опять я
вскочил с кровати, чтобы бежать к нему и дежурившей возле него бабушке. Оба
раза в голове моей вспыхивало одно-единственное слово — «магнитофон».
Не могу точно сказать, какое чувство пряталось в этом слове.
То ли я думал, что вот дедушка умрет и магнитофон достанется мне, как было
обещано; то ли боялся, что он умрет, а магнитофон мне не достанется; то ли
волновался, что умрет и бабушке будет не до магнитофона. В любом случае за
дедушку я не боялся. Я чувствовал себя участником волнующего действия, которое
может стать еще более волнующим, и волноваться было интересно. Мне нравилось
бежать, встревоженно врываться, спрашивать: «Что случилось?!» Это было словно
игра, и только магнитофон был реальностью. То, что дедушка может умереть, не
пугало меня. Это моя смерть увела бы меня на страшное кладбище, где я лежал бы
один под крестом, видел бы темноту и не мог бы отогнать евших меня червей. Это
маму могли убить, и она пропала бы из моей жизни, навсегда унеся из нее все
ласковые слова. А что будет, если умрет дедушка, я дальше магнитофона не видел.
Дедушка был обстановкой, вроде шелестевших за окном деревьев, о его смерти я
никогда не думал, не представлял ее и поэтому не знал, чего же в ней бояться.
Дедушка лежал в кровати несколько дней, на меня в то же
время напала простуда-рецидивистка, потом бабушка узнала уроки — магнитофон
забылся. Я поглядывал иногда на желтую коробку, но это было лишь печальное
воспоминание об упущенном превосходстве. В коробке магнитофон был недоступен.
Бабушка с дедушкой никогда не нарушали раз сложившееся равновесие вещей, и если
что-то убиралось в ящик или оставалось нераспакованным, через пару дней к этому
привыкали, и можно было не сомневаться, что пользоваться вещью никто уже
никогда не будет. Коробка с проигрывателем стояла подставкой под настольную
лампу, сколько я себя помнил, а свинцовый сундук с посудой, который дедушка
привез из Германии вместе с мебелью, громоздился на балконе с тех самых пор.
Останься магнитофон на столе, к этому тоже привыкли бы, и медленно, но верно я
бы к нему подобрался. Но теперь должно было свершиться что-то необычайное,
чтобы он появился из коробки на свет и продержался на виду хотя бы день-другой.
В день прихода мамы я совсем уже про него забыл и вспомнил случайно, совсем по
другому поводу.
