Взяв бритву, бабушка стала проверять, что я написал. Я с
волнением смотрел, как она хмурилась над некоторыми словами, как напрягались
большой и указательный пальцы, между которыми было зажато лезвие. Но нет… Лицо
бабушки разглаживалось, пальцы расслаблялись — ошибок не было.
— Хорошо, — одобрила бабушка. — Так на моих
нервах, глядишь, и писать научишься. Еще математику за один день сделаешь, и
все на сегодня.
— Но сейчас мама придет!
— Придет — подождет, пока закончишь. Давай садись.
Я сел на стул, который от сидевшей на нем только что бабушки
показался неприятно теплым, отложил безобидный на сегодня учебник русского и,
содрогнувшись, открыл учебник математики. Тут зазвонили в дверь, и цифры
примеров стали непонятными значками, в которых ничего нельзя было разобрать.
— Приперлась чумища твоя. Сиди, занимайся. Не сделаешь
— скажу, чтоб в другой раз пришла, — сказала бабушка и пошла открывать.
Я замер за партой, прислушиваясь к каждому звуку из
коридора. Дверь открылась.
— Здравствуй, мама, — послышался голос моей
Чумочки.
Я не решался самовольно встать и выбежать в коридор, но
бросился к этому голосу невидимыми руками, обнял его, уткнувшись мысленно в
тепло щеки, услышал внутри себя все сказанные им когда-либо ласковые слова.
Парта и учебник перестали существовать. Существовал только голос и мои
невидимые объятия.
— Боже мой, что у тебя на голове? — спросила
бабушка.
— Шапка, мама.
— Это не шапка, это кастрюля просто!
— Другой нету.
— Ну заходи, страхолюдина. Есть будешь?
— Дай чего-нибудь. А где Саша?
— Сидит занимается, просил подождать.
— Я здесь, мам! Я уже все! — закричал я, надеясь,
что упрошу бабушку оставить математику на завтра.
— Сиди, сейчас проверю! — крикнула бабушка и,
велев маме раздеваться, пошла ко мне.
Не глядя на пустую тетрадь, бабушка взяла меня за плечо и,
наклонившись к самому моему лицу, зашептала:
— Слушай меня внимательно… Помнишь, она в прошлый раз
приходила, говорила, будто я тебя у нее отобрала, и мы поругались. Ты же не
хочешь, чтобы мы ругались опять? Если она снова станет врать, что я тебя не
отдаю, что я отобрала тебя, встань, скажи твердо: «Это неправда!» Будь
мужчиной, не будь тряпкой слабовольной. Скажи: «Я сам хочу с бабой жить, мне с
ней лучше, чем с тобой!» Не смей предавать меня! Не смей Бога гневить! Скажешь
как надо, не будешь предателем? Не предашь бабушку, которая кровью за тебя
исходит?
— Не предам, — ответил я и, поняв, что математику
можно не делать, побежал к маме.
Чумочка ждала меня в дедушкиной комнате на диване и листала
оставленную бабушкой книгу «Аллергические заболевания». Я обнял ее за шею и
засуетился, чувствуя, как уходят мои минуты, как мало успеваю я посмотреть,
прижаться. Сказать я не успел ни слова, в комнату вошла бабушка.
— Что ты будешь, творог или винегрет? — спросила
она маму.
— Винегрет давай.
— Лучше творог, винегрет — отец придет, есть будет.
— Давай творог.
— Что все «давай»! Пойдешь на кухню да поешь. «Давать»
холуев нету. Привыкла, что жопу до пятнадцати лет подтирали, что ж, и в сорок
подтирать теперь?!
— Тридцать шесть, не надо мне прибавлять, —
засмеялась мама.
— Да тебе и прибавлять нечего, ты в этой шапке на
пятьдесят выглядишь. Да еще пятно это на лбу. Конечно, тобой только карлики
интересуются.
Я посмотрел на мамин лоб и с ужасом увидел на нем большое
светло-коричневое пятно.
— Видишь? — спросила меня бабушка. — Я тебе
говорила.
— Что ты ему говорила?
— Подсыпает тебе твой «гений» чего-нибудь. Скоро вся в
таких пятнах будешь.
— Шутки у тебя, мам, ниже среднего, извини, конечно. И
ты такое ребенку говоришь?
— Шутки шутками, а онкология наверняка. Что это еще
может быть?
— Пигментация какая-то после Сочи. С тела сошел загар,
на лице осталось.
— А тебе нужны были Сочи эти? Ребенок твой загибался на
руках у меня, так вместо того, чтоб помогать, ты в прислуги черноморские
подалась.
Я засмеялся и посмотрел на маму — не обижается ли она, что
мне весело от бабушкиных слов. Мама не обижалась и даже усмехнулась тоже.
— Где ж я могла помогать, когда ты меня близко не
подпускала? — ответила она.
— Так ты же не как надо делала, а как тебе в голову
взбредет! То операцию ему сорвала, по сей день аденоиды не вырезаны, то в цирк
увела, так что он неделю задыхался потом. А попросила в школу записать,
записала так, что теперь через пол-Москвы ездим. Это ты у нас к поездкам
привычная, нам со стариком мотаться невелика радость.
— Я думала, он со мной будет жить.
— С тобой уже живет один. Хватит с тебя.
— Ты творог-то дашь мне? Я с утра не ела.
— Сейчас, — ответила бабушка и пошла на кухню.
Я скорее прижался к маме и хотел рассказать ей что-нибудь,
но не знал что. Все незначительные новости вылетели из головы. Мама подвинулась
так, чтобы, не убирая объятий, я мог видеть ее лицо, и заговорила сама.
— Ну что, соскучился по мне, стосковался? —
спросила она, зная, что это так.
— Да, — ответил я.
— А помнишь, как ты маленький совсем у меня жил и сам
меня так же спрашивал… Пришел с гуляния, деловой такой: «Мама, ты скучала без
меня?» «Да», — говорю. «Хотела плакать?» — «Собиралась». — «А как ты
скучала?» — «Да что ж за скука, за тоска мне без сыночка». А ты говоришь: «Это
у тебя тоска, потому что ты таскаешься».
Я недоверчиво засмеялся. То, что я когда-то жил с мамой,
казалось мне невероятным. Я помнил ночь с разноцветными лампочками и день
рождения, а потом сразу были бабушка и редкие праздники, подобные тому, что
случился сегодня. Неужели счастье было когда-то жизнью? Я не помнил этого и не
представлял, что такое возможно.
— Да, чуть не забыла. Я тебе принесла кое-что, —
сказала мама и, потянувшись к сумке, достала небольшую коробку. — Сначала
игру тебе смешную покажу, а потом кассету хорошую послушаем, я взяла. Смотри,
игра «Блошки» называется.
