— Где ты, скотина?
Будь она в деревне, очевидцы могли бы подумать, что у нее
убежала коза, но в городе…
Наконец я влетел во двор. Бабушки нигде не было видно, но по
отдаленным крикам я догадался, что она с другой стороны дома. Запыхавшийся
приятель подбежал ко мне и, еле переводя дух, спросил:
— А лазат еще пойдем?
Я сплюнул и, как человек, знающий, что происходит и чем
такие вещи кончаются, веско сказал:
— Отлазились.
— Отлазались… — как бы вдумываясь в смысл этого
страшного слова, тихо повторил приятель.
И тут из-за угла вышла бабушка.
— Где ты шлялся? Иди сюда. Пей гомеопатию.
Приятель тут же испарился. Бабушка подошла ко мне… А я
потный!
Потеть мне не разрешалось. Это было еще более тяжким
преступлением, чем опоздать на прием гомеопатии! Бабушка объясняла, что, потея,
человек остывает, теряет сопротивляемость организма, а стафилококк, почуяв это,
размножается и вызывает гайморит. Я помнил, что сгнить от гайморита не успею,
потому что, если буду потный, бабушка убьет меня раньше, чем проснется
стафилококк. Но как я ни сдерживался, на бегу все равно вспотел, и спасти меня
теперь ничто не могло.
— Пошли домой, — сказала бабушка, когда я выпил
гомеопатию.
В лифте она посмотрела на меня внимательно, изменилась в
лице и сняла с моей головы красную шапочку. Волосы были мокрыми. Она опустила
руку мне за шиворот и поняла, что я потный.
— Вспотел… Матерь божья, заступница, вспотел, сволочь!
Господи, спаси, сохрани! Ну сейчас я тебе, тварь, сделаю козью морду!
Мы вошли в квартиру.
— Снимай все, ну скорей. Рубаху снимай. Весь потный,
сволочь, весь…
— О-ой! — протянула она, беря рубашку. — Вся
мокрая! Вся насквозь! Завернись в одеяло, сейчас разотру. Где ты был? Отвечай!
— Мы с Борей в МАДИ ходили, — пролепетал я.
— В МАДИ! Ах ты мразь! Я тебе сколько говорила, чтоб
ноги твоей там не было?! Этого Борьку об дорогу не расшибешь, он пусть хоть
селится там, а ты, тварь гнилая, ты что там делал? Опять гайки подбирал? Чтоб
тебе все эти гайки в зад напихали. Ну ничего…
«Ну ничего», как всегда, не предвещало ничего хорошего.
— Слушай меня внимательно. Если ты еще раз пойдешь в
МАДИ, я пошлю туда дедушку, а он уважаемый человек, твой дедушка. Он пойдет,
даст сторожу десять рублей и скажет: «Увидите здесь мальчика, высохшего такого,
в красной шапочке и в сером пальто… убейте его. Вырвите ему руки, ноги, а в зад
напихайте гаек». Твоего дедушку уважают, и сторож сделает это. Сделает,
понятно?!
Я все понял.
На следующий день, отправляя меня гулять, бабушка приколола
английскими булавками к изнанке моей рубашки два носовых платка. Один на грудь,
другой на спину.
— Если вспотеешь опять, рубашка сухая останется, а
платки я раз — и выну, — объяснила она. — Выну и удавлю ими, если
вспотеешь. Понял?
— Понял.
— И еще. Помнишь, что я тебе про МАДИ сказала? Пойдешь
туда опять с этим Борькой — пеняй на себя. Если позовет, откажись. Прояви
характер, скажи твердо: «Мне бабушка запретила!» Слабохарактерные кончают жизнь
в тюрьме, запомни это и ему передай. Запомнил?
— Запомнил.
— Ну иди.
Не расшибаемый об дорогу Борька ждал меня около подъезда.
— Пошли, — сказал он.
— Куда?
— В МАДИ.
— Пошли.
— Боря, вы куда?! — послышался вдруг голос
выглянувшей на балкон бабушки.
— В беседку! — ответил Борька.
— Боренька, не веди его в МАДИ, ладно? У меня есть
справка от врача, что я психически больна. Я могу убить, и мне за это ничего не
будет. Ты, если в МАДИ пойдете, имей это в виду, хорошо?
— Ага… — ответил Борька.
— Слушай, у нее правда такая справка есть? —
спросил он, когда бабушка ушла с балкона.
— Не знаю.
— Может, не пойдем?
— Да пошли! Как она узнает? — завелся я,
уверенный, что не вспотею и не выдам себя бабушке. — Мы ненадолго. Полазим
немного и сразу назад.
Перед огромными железными воротами, на ржавчине которых
белой масляной краской были намалеваны четыре заветные буквы «МАДИ», я замер.
«Он уважаемый человек, твой дедушка… Он пойдет…» — зазвучал у меня в ушах голос
бабушки.
— Знаешь, давай лучше в детский сад, — предложил я
Борьке.
Детский сад примыкал к МАДИ вплотную, отделялся от него
забором с дыркой и по интересу был для нас на втором месте. Вечером он
пустовал, и мы тоже считали его своим. Мы могли играть там во что угодно, могли
сидеть в маленьких деревянных домиках и забираться на их остроконечные крыши,
могли жечь костер и печь в нем принесенную из дома картошку, не боясь, что
какой-нибудь прохожий разорит костер и отберет у нас спички. И спички и
картошка были припрятаны в одном из домиков с прошлого раза, и чем заняться в
детском саду в тот вечер, решилось само собой.
Нашу идиллию прервало появление «больших мальчишек». Так мы
называли ребят из циркового училища, которые были лет на пять нас старше и
тоже, как и мы, считали детский сад своим. К сожалению, они были отчасти правы.
Они могли нас прогнать, мы их нет. Им, например, ничего не стоило расшибить об
дорогу Борьку. А мы только могли, отойдя на приличное расстояние, крикнуть им
так, чтобы они не услышали, что-нибудь обидное. Борька обзывал их козлами, а я
проклинал их небом, Богом и землей. А потом мы удирали и думали: «Как мы их, а!
Знай наших!»
Так вот, когда в детском саду появились «большие мальчишки»,
я вспомнил, что вчера очень неплохо проклял одного из них с балкона, и поэтому
лучше всего будет сделать ноги. Мальчишки приближались со стороны калитки,
поэтому делать ноги можно было только в МАДИ. Я уже говорил, что забор был с
дыркой, вот мы ею и воспользовались. Я еще подумал: «Сторож, может, и не
поймает, а эти точно руки вырвут, а вместо гаек используют картошку. Главное,
только не вспотеть!»
И вот мальчишки далеко. Мы на стройке МАДИ. Борька убежал
вперед, а я заметил на земле сломанную гитару и поднял ее. Мне пришло в голову,
что, если влезть на забор, можно здорово подоводить лифтерш с чужого двора.
Стараясь не делать слишком быстрых движений, я влез и, потрясая гитарой,
закричал лифтершам: «Ай-йя-я!» — потом скорчил рожу, швырнул гитару им под ноги
и, отметив про себя, что не вспотел, спрыгнул с забора обратно…
Земля расступилась подо мной обволакивающим ноги холодом и
вязкой массой сошлась у пояса. Я понял, что куда-то ввалился. Это оказалась
яма, наполненная раствором цемента. Еще оказалось, что сижу я в ней уже не по
пояс, а по грудь и выбраться не могу. Первой мыслью было поплыть, но тут я
вспомнил, что не умею. Второй — позвать на помощь. Борька был уже далеко, но
даже если бы он был дома, то все равно услышал бы мои жуткие вопли. Он подбежал
ко мне и с интересом, перемешанным с ужасом, долго разглядывал мою голову,
словно из земли торчащие плечи и судорожно плюхающие по цементу руки.
