— Ты идешь или нет?! — снова крикнула бабушка.
— Сейчас вернусь, здесь с тобой рядом поем, —
пообещала Чумочка и вышла из комнаты.
Я остался один на диване. Во всем, что прошептала мне мама,
важны были только слова «я приду к тебе, кисеныш», остальное было продолжением
сказки, ответом на просьбу поговорить. Этого не могло быть на самом деле. Мама
не могла меня забрать, счастье не могло стать жизнью, и жизнь никогда не
позволила бы счастью заводить свои правила. Она устанавливала свои, и только им
я мог подчиняться, подстраиваясь, чтобы любить маму, ничего не нарушая.
— Сейчас она вернется, скажи, что тебе неинтересно
сказки какие-то слушать, про петушка… — зашептала бабушка, появившись в
комнате, вскоре после того, как из нее вышла мама. — Пусть она сама в
говнах ходит, что она за дурачка тебя держит. Скажи, что тебя техника
интересует, наука. Имей достоинство, не опускайся до кретинизма. Будешь
достойным человеком, все тебе будет — и магнитофон, и записи. А будешь, как
недоросль, байки дешевые слушать, будет к тебе и отношение такое…
— Что ж ты ребенка против меня настраиваешь? —
осуждающе сказала мама, войдя в комнату с тарелкой творога. — Что ж ты
покупаешь его? Он слушал, у него глаза загорелись. Как он может сказать, что
ему неинтересно было? Зачем ты так? Иезуитка ты!
— Никто его не покупает! Зачем ему мать, которая
припрется раз в месяц да еще сожрет то, что ему куплено?! Чтоб тебе этот творог
комом в горле встал! Даже волчица у сына своего куска не отнимет!
— Спасибо, мам, я наелась… — сказала мама,
поставив тарелку с творогом на стол.
— Ох какие мы гордые! Жанна д'Арк пятнистая, держите
меня! Что ж ты, такая гордая, прислугой нерасписанной в своей квартире ходишь?
Знаю почему — боишься, что распишешься, а он тебя коленом под зад да в
размененную квартиру помоложе приведет, не такую высохшую. А он так и сделает!
У него уж и на примете есть одна. Я видела!
— Кого ты видела?
— Увидишь, когда приведет.
— Баба, нос заложило, — сказал я, дергая бабушку
за руку. — Закапай что-нибудь.
— Будешь одна, никому не нужная, без мужа, без детей —
поймешь, каково мне пришлось всю жизнь в одиночестве задыхаться. Все отдавала!
Внутренности вынимала — нате, ешьте! Хоть бы капля сочувствия мелькнула! Как
должное хапали!
— Про мужа не знаю, а в ребенке ты мне не отказывай!
Хоть он и с тобой живет, хоть ты его и настраиваешь, а он все равно мой!
— Нет у тебя ребенка! Променяла! У тебя карлик есть,
его бди! Это мой ребенок, я его муками выстрадала!
— Что ж ты муками своими руки себе так развязываешь?!
— Что, сволочь?! Что я муками своими делаю?! —
крикнула бабушка и схватила с буфета деревянного фокстерьера.
Я бросился к ней и, плача от ужаса, стал загораживать маму.
Один раз подобное уже было, и я не помнил чего-либо страшнее. Страх застилал
мне глаза. Я видел только острый угол подставки и хотел одного — чтобы тяжелая
деревянная собака осталась на месте.
— Баба, не надо! Не надо!
— Уйди, гнида, не путайся под ногами!
— Ненормальная, что ты делаешь?! — крикнула мама,
убегая от бабушки за стол. — Поставь собаку!
— Не бойся, поставлю, — презрительно сказала
бабушка, устанавливая фокстерьера на прежнее место и смахивая с него рукавом
пыль. — Отцу подарили, я об такую курву марать не стану. Да ты и не курва
даже, ты вообще не женщина. Чтоб твои органы собакам выбросили за то, что ты
ребенка родить посмела.
— За что ж ты ненавидишь меня так? — спросила
мама, и по щекам ее потекли слезы. — За что ж при сыне меня так топчешь?
Все забрала! Вещи забрала, сына забрала, так ты и любовь его забрать хочешь?
Сашенька! — Мама вдруг схватила с вешалки мое пальто. — Пойдем со
мной! Пойдем, я тебя забираю…
— Оставь пальто, сука, не тобой куплено! —
крикнула бабушка и снова замахнулась фокстерьером. — Только подойди к
нему!
Мама отшатнулась.
— Ха, — сказал я и посмотрел на бабушку. — Да
я бы и не пошел с ней. Я сам хочу с тобой жить. Мне тут лучше.
— Все отняла! Все отняла! — в голос зарыдала мама
и, отбросив мое пальто, кинулась к своей куртке.
— Давай, давай, катись отсюда! — говорила бабушка,
пока она одевалась. — И приходить больше не смей. Иди карлику яйца потные
вылизывать, пока он тебя терпит! Недолго еще!
Мама открыла дверь и с громким плачем бросилась вниз по
лестнице. Бабушка распахнула балкон, схватила стоявшую под столом кастрюлю и с
криком: «На, Оленька, ты есть просила!» — вылила ее содержимое вниз.
— Хорошо я ее приделала! — сообщила она, закрывая
балконную дверь.
— Попала?
— Стоит, вермишель с плеча стряхивает.
Я засмеялся. Праздник кончился, началась жизнь. Я не мог
больше любить свою Чумочку. Я мог любить только свои тайные мелочи, а счастьем
должен был пренебрегать.
— А это что за дерьмо она тут оставила? — спросила
бабушка, глядя на диван.
— Это… блошки, — испуганно ответил я.
— Блошки?! Ну-ка дай сюда!
Схватив тарелочку и кружочки, бабушка понесла их из комнаты.
— Отдай! Куда ты их! Отдай!
— Блошки! Я лекарства по пятьдесят рублей покупаю, а
она блошки приносит! Чтоб у нее блошки прыгали по телу до самой смерти!
Бабушка принесла блошки на кухню и открыла мусоропровод.
— Не надо! — кричал я, хватая ее за руки. —
Не надо, оставь! Это мама подарила!
— Мама?! Я тебе жизнь дарю свою, а таких блошек могу
купить сто и все переломать на голове! Убери руки!
— Не надо! Не надо, пожалуйста! Это мама…
Зацокали по дну ковша пластмассовые кружочки, звякнула
тарелочка. Ковш, рявкнув заржавленными петлями, закрылся.
— Что ты сделала?! — закричал я, заливаясь
слезами, и бросился в спальню, на кровать. — Что ты сделала?!
— Что плачешь из-за дерьма копеечного?! Мужчиной будь!
У тебя магнитофон есть, он подороже будет! Будешь реветь, заберу, больше не
получишь!
— Что ты сделала?! — плакал я. — Как ты
могла?! Никогда… Сволочь ты… Сволочь! Сволочь!
На следующий день я сидел на кровати и разглядывал
пластмассовый кружочек, который случайно нашел около мусоропровода. Дома никого
не было, и я мог глядеть на него сколько угодно. Отчего-то мне захотелось
плакать, и чтобы стало грустнее, я решил сделать то, что всегда раньше считал
глупым.
