Мама стояла у двери. Она взялась за замок и стала открывать.
— Нина Антоновна, что вы нам тут концерты
устраиваете? — послышался голос Толи. — Саша остается с нами, это
решено, а вас Семен Михайлович дома ждет. Что вы с нами делаете? Меня выманиваете,
как мальчика, его дверь ломать просите. Езжайте-ка домой, вам тут не подмостки.
Хватит с нас Анны Карениной на сегодня.
— Сговорились! Сговорились с предателем! Знала, что до
конца предаст! Чувствовала! Будьте вы прокляты все! Будьте прокляты во веки веков
за то, что сделали со мной! Чтоб вам вся любовь, какая в мире есть, досталась и
чтоб вы потеряли ее, как у меня отняли! Чтоб вам за этот день вся жизнь из
таких дней состояла! Будьте прокляты! Навеки прокляты будьте! Будьте прокляты…
Продолжая кричать и плакать, бабушка уехала вниз на лифте. Толя вошел в
квартиру.
…Я проснулся среди ночи, увидел, что лежу в темной комнате,
и почувствовал, что меня гладят по голове. Гладила мама. Я сразу понял это —
бабушка не могла гладить так приятно. И еще я понял, что, пока спал, мое
ожидание свершилось. Я был уверен, что навсегда остался у мамы и никогда не
вернусь больше к бабушке. Неужели теперь я буду засыпать, зная, что мама рядом,
и просыпаться, встречая ее рядом вновь? Неужели счастье становится жизнью? Нет,
чего-то недостает. Жизнь по-прежнему внутри меня, и счастье не решается занять
ее место.
— Мама, — спросил я. — А ты обиделась, когда
я сказал, что хочу жить с бабушкой?
— Что ты! Я же понимаю, что ты для меня это сказал,
чтоб мы не ругались.
— Я не для тебя сказал. Я сказал, потому что ты бы
ушла, а я остался. Прости меня… И прости, знаешь, за что — я смеялся, когда
бабушка облила тебя. Мне было не смешно, но я смеялся. Ты простишь меня за это?
И увидев, что мама простила, я стал просить прощения за все.
Я вспоминал, как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты
из ссор, плакал и просил извинить меня. Я не думал, что очень виноват, понимал,
что мама не сердится и даже не понимает, о чем речь, но плакал и просил
прощения, потому что только так можно было пустить на место жизни счастье. И
оно вошло. Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у
бабушки стала прошлым. Но вдруг теперь, когда счастье стало жизнью, все
кончится? Вдруг я не поправлюсь?
Уличный фонарь отбрасывал через окно на потолок бело-голубой
отсвет, на котором черным крестом оттенялась оконная рама. Крест! Кладбище!
— Мама! — испуганно прижался я. — Пообещай
мне одну вещь. Пообещай, что, если я вдруг умру, ты похоронишь меня дома за
плинтусом.
— Что?
— Похорони меня за плинтусом в своей комнате. Я хочу
всегда тебя видеть. Я боюсь кладбища! Ты обещаешь?
Но мама не отвечала и только, прижимая меня к себе, плакала.
За окном шел снег.
Снег падал на кресты старого кладбища. Могильщики привычно
валили лопатами землю, и было удивительно, как быстро зарастает казавшаяся
такой глубокой яма. Плакала мама, плакал дедушка, испуганно жался к маме я —
хоронили бабушку.
Неизданные главы
Три не издававшихся ранее главы «На ленточки», «Скорост» и
«Сбылась мечта идиотика» были написаны одновременно с основным текстом повести,
но не вошли в окончательную редакцию. Сейчас, когда у повести «Похороните меня
за плинтусом» появилось много поклонников, эти главы публикуются в подарочном
издании книги в качестве дополнительных материалов.
На ленточки
Некоторые люди украшают свои письменные столы фотографиями
близких, открытками или красивыми календарями. Они кладут все это на стол и
накрывают сверху стеклом. Подобным способом бабушка украсила свою тумбочку
около кровати. Только вместо открыток и фотографий она держала под стеклом
результаты моих анализов. Не все, конечно. Только самые худшие. Для всех моих
анализов, собранных бабушкой, не хватило бы не то что тумбочки, а даже
бильярдного стола. Бабушкина тумбочка была значимым предметом мебели в нашей
квартире. Ее нутро заполняло множество интересных предметов, но открывать ее,
как и все остальные ящики в доме, бабушка мне категорически запрещала. Я
помнил, что вещи в ящиках чужие и оставлены на хранение загадочными людьми
вроде генерала Фкаима Бабаева, но иногда любопытство брало верх, и с азартом
исследователя египетских гробниц я тайком открывал какой-нибудь шкафчик, чтобы
обнаружить там то стопку старых журналов, то съеденные молью обрезки меха
(наверное, их оставила на хранение генеральская жена), а то диковину вроде
костяных слоников или деревянного автомобиля «Победа» с часами на месте
запаски. Деревянная «Победа» понравилась мне настолько, что, забыв
осторожность, я спросил у бабушки, можно ли мне с ней поиграть.
— С какой «Победой»? — не поняла бабушка.
— А у тебя там, в ящике лежит, деревянная.
— Сволочь! Чтоб ты уже с гробом играл деревянным.
Рылся, сука, в буфете?
Я стал рассказывать бабушке легенду про то, как буфет сам
открылся и из него выкатилась машина, но бабушка не поверила.
— Чтоб у тебя глаза выкатились! Еще раз откроешь
какой-нибудь ящик, останешься там навечно. Понял?
Я понял и дал себе клятву прекратить запретные раскопки.
Хватило меня на неделю.
Время от времени бабушка уходила в магазин или в сберкассу,
и тогда наша небольшая, захламленная квартира превращалась в мир приключений.
Иногда я воображал себя скалолазом и перелезал с одного шкафа на другой,
проходя вдоль стены по изголовью кровати и представляя, что внизу подо мной
разверзается гигантская пропасть. Иногда заползал под кровать с фонариком,
фантазируя, что исследую тайную пещеру. А иногда… не мог победить тягу к
раскопкам.
Бабушка отправилась в ломбард продлевать заложенную два года
назад шубу, и я бросился к тумбочке, едва захлопнулась входная дверь. В этот
раз я вообразил себя грабителем сейфов и даже положил рядом носовой платок,
чтобы стереть потом отпечатки пальцев, как делали в одном фильме. Несколько
минут я водил по поверхности тумбочки кончиками пальцев, исследуя трещинки в
полировке и представляя, что подбираю код, а потом аккуратно приоткрыл дверцу.
Она скрипнула, и я испуганно глянул через плечо — не сработает ли сигнализация.
Сигнализация в виде пестрого календаря безразлично глядела на меня со стены
цифрами прошлого месяца. Я открыл дверцу настежь и углубился в изучение
содержимого тумбочки. Там лежали: бронзовый будильник с римскими цифрами на
циферблате и окаменевшей батарейкой внутри, несколько глиняных кругляшей со
знаками зодиака, большая картонная коробка с моими анализами, старые магнитные
шахматы и загадочная шкатулка, придавленная в дальнем углу тумбочки кипой
журналов «Наука и жизнь». К слову, это был любимый журнал бабушки, и на
поверхности тумбочки тоже высилась внушительная стопка номеров, которую венчала
сверху железная настольная лампа. Изучив будильник и зодиакальные кругляши, я
бегло просмотрел свои анализы. Напротив загадочных слов «лейкоциты»,
«тромбоциты», «изенофилы» стояли какие-то цифры, но понять по ним, сгнию я в
самом деле к шестнадцати или все-таки позже, я не мог, а просто играть с
анализами, допустим, в шпиона-дешифровщика было бы святотатством. Я знал, как
трепетно относится бабушка к этим листочкам бумаги, поэтому от греха подальше
торопливо убрал анализы обратно в коробку. Оставалась шкатулка. Я потянулся за
ней, забравшись в тумбочку чуть ли не с головой, приподнял прижимавшие ее
журналы и, пошарив вокруг себя рукой в поисках опоры, задел какой-то провод.
Над моей головой что-то стукнуло, звякнуло, вокруг мелким градом посыпались
какие-то предметы, и в ту же секунду раздался самый жуткий звук, который я мог
услышать, — щелкнул замок входной двери. Думаю, грабители, застигнутые
милицией возле вскрытого сейфа в фильме, который я накануне смотрел, испугались
меньше — у них хотя бы было оружие.
