— Сашуля, бабонька пришла, — крикнула из коридора
бабушка, — купила в булочной зефирку с пастилкой. Будешь чаек пить?
Я поспешно убрал в тумбочку преступно извлеченные из нее
предметы, тихо закрыл дверцу и оценил масштаб катастрофы. С первого взгляда
было понятно, что зефирки с пастилкой мне теперь не видать. С высокой стопки
журналов на тумбочку упала железная лампа. Она вдребезги расколотила стекло,
накрывавшее анализы, и раскидала по полу почти все, что лежало на тумбочке. А
лежало там многое: пипетка, чтобы капать мне в нос стоявшие там же колларгол,
альбуцид и оливковое масло; стаканчик для прополиса, баночка с соком алоэ и
каланхоэ, несколько коробочек с гомеопатией и мой последний анализ. Его надо
было показать специалистам из Института переливания крови и решить, относится
ли он к худшим, и тогда положить его под стекло или к обыкновенно плохим, и
тогда убрать в коробку. Все это валялось теперь на полу вперемешку с осколками,
но самое ужасное было другое. Сок каланхоэ разлился! Разлился по разбитому
стеклу!! Пролился на лежавшие под стеклом анализы!!! Глядя, как священные слова
«лейкоциты» и «тромбоциты» расплываются чернильными пятнами, я цепенел от жути,
а бабушка уже шагала по коридору, шурша каким-то пакетом.
— Зефирка в шоколаде, как ты больше всего любишь. Тебе
нельзя шоколад, но одну съешь, супрастином заешь потом, спать хорошо будешь. Он
же снотворный — супрастин. Уснешь пораньше — меня доводить не будешь.
Сашульчик?
Бабушка вошла в комнату, разворачивая на ходу коробку с
зефиром, и замерла на пороге.
— Я хотел журнал достать… почитать про науку… про новые
лекарства… — залепетал я, но верный способ избежать бабушкиного гнева,
изобразив толкового мальчика, действовал только в случае мелких шалостей.
— Нена-а-а-ви-и-стна-а-а-я-я
мра-а-а-а-а-а-а-а-а-азь!!! — возопила бабушка и угостила меня целой
коробкой зефира разом, запустив ее с размаху в стену над моей головой. —
Чтоб ты про последний свой вздох почитал!
— Я случайно, баба. Я хотел журнал достать, а лампа
упала.
— Чтоб ты упал и не встал! Когда руки не оттуда
выросли, нечего лезть. Подождал бы меня, я бы достала. Что это… Ты разбил
стекло?
Бабушка подбежала к тумбочке. Я сжался на полу и закрыл
голову руками.
— А-а-а-а-а! Чтоб тебя били головой об землю и разбили
на сто кусков, как это стекло! Чтоб у тебя жизнь была разбита, как это стекло!
Чтоб ты иссох и стал прозрачным, как это стекло, хотя ты и так уже высыхаешь,
сволочь. Рассыпал всю гомеопатию, подлец! Чтоб тебя рассыпали и не собрали.
Весь каланхоэ разлил! А-а-а-а! Залил все анализы!!! Господи, убери от меня эту
падаль или меня забери к себе, Господи. Дай мне силы не убить его, не
покромсать его в кровь осколками. Уйти, мразь, не искушай, а то убью, правда!
Я прошмыгнул у бабушки под рукой и, вжимая голову в плечи,
поторопился на кухню. Из комнаты доносились проклятия. Я был проклят всем. И
стеклом, которое разбил, и каланхоэ, которое разлил, и гомеопатией, которую
рассыпал, и даже своими анализами. Вскоре проклятия стихли. В комнате
воцарилась тишина. Вернуться туда я решился, когда тишина стала слишком
подозрительной и даже пугающей.
Выглянув из-за двери, я увидел, что бабушка сидит на кровати
и сосредоточенно пересчитывает осколки стекла. Она складывала их вместе,
двигала, как детали головоломки, снова складывала и снова считала.
— Баба, ты чего? — спросил я.
— Уйди, сволочь, не мешай, — ответила она и снова
переложила осколки.
«Уж не сошла ли она с ума от горя?» — подумал я.
— Бабонька, не огорчайся так, — стал я ее
успокаивать. — Зачем ты их складываешь? Хочешь склеить?
— Чтоб тебе голову с ногами склеили. Тридцать пять,
тридцать шесть… Треугольного нет, — озабоченно сказала бабушка и полезла
смотреть под кровать.
Под кроватью осколков не было. Лоб бабушки покрыла испарина.
— Где еще один осколок? — четко выговаривая слова,
спросила она у меня.
— Я не знаю.
Бабушка помолчала и вдруг с непоколебимой уверенностью
сказала:
— Ты его проглотил.
Я перепугался: «Ей не хватает осколка и она думает, что я
его проглотил. Что теперь будет?»
— Проглотил, — с ужасом повторяла бабушка, глядя
на меня. — Проглотил.
— Я не глотал, баба, честное слово!
— Проглотил, проглотил, — забормотала она и
заметалась по комнате. — Проглотил… Крокодил красно солнце проглотил…
Сашенька, — бросилась она ко мне. — У тебя где-нибудь колет?
— Нет, баба, не колет. Я ничего не глотал.
— Здесь колет? — Она надавила мне на живот.
— Не колет.
— Ну да, он сюда еще не дошел. А здесь? — и она
надавила мне на горло.
Я закашлялся.
— Матерь Божья, заступница, спаси, сохрани и помилуй!
Не дай помереть этому кретину раньше времени, пусть еще потянет немного! —
заголосила бабушка. — Ну конечно, он застрял у него в горле. Сашуля,
родненький, колет тебе здесь?
— Не колет.
— Ну, может, покалывает немного, скажи. — Бабушка
плакала, с ужасом осматривая мое горло.
— Баба, успокойся. Я ничего не глотал.
— Проглотил, проглотил, — настаивала бабушка. —
Осколки легко глотаются. Стекло гладкое, скользкое. Прошло — он и не заметил. А
в горле застряло. Сашуля, — заплакала она, — ты прислушайся к себе,
может, покалывает слегка, царапает в горле, а?
Мне становилось не по себе. Может, я, правда, проглотил
осколок? Он отскочил и прямо в рот, а я не заметил. Ведь стекло гладкое,
скользкое… проскочило — я и не почувствовал. Ну, конечно! Я даже вспомнил
момент, когда я мог проглотить.
Я прислушался к себе.
— Ну что, Сашенька?
— Баба, колет!!! — закричал я и снова закашлялся
от резкого укола в горле.
Меня затрясла дрожь. Ноги стали ватными, а во рту резко
пересохло, от чего в горле закололо еще сильнее.
— Бабонька, колет, ох колет, — заныл я дрожащим,
прерывающимся голосом. Осколок, наверное, повредил связки.
— Ой, сделай что-нибудь, бабонька, колет, колет!
Бабушка вытащила из ящика тумбочки длинный пинцет.
