— Ты чего это, того, да, совсем? — спросил он
наконец.
— Совсем… — прохрипел я, отчаянно глотая воздух. Я
тонул, и дышать было все труднее.
— А что делать? Может, тебя, того, вытащить? —
подал наконец Борька дельное предложение, но тут же провалился сам по колено.
— Ну вот, видишь, что из-за тебя получилось? —
вздохнул он. — Теперь дома заругают…
Он выбрался. Попробовал отряхнуть брюки — бесполезно.
— Видал, как испачкался! — сказал он, продолжая
отряхиваться, но заметил, что цемент уже подступает к моей шее, и задумался.
— Знаешь, я тебя, пожалуй, вытащу, — решил он
наконец и пошел за палкой.
Он тащил меня, как в кино партизаны тащат друг друга из
болота. Мертвой хваткой вцепился я в протянутую Борькой доску, и через пару
минут мы уже медленно брели к дому. Когда мы перевалились через забор в детский
сад (так были потрясены, что даже дыркой не воспользовались!), то наткнулись
прямо на тех самых мальчишек. Они доедали нашу картошку и оживленно обсуждали,
чья бы она могла быть. Завидев нас, они, конечно, покатились со смеху, но мне
было все равно. Впереди меня ждала бабушка.
Вот и наш двор. Цемент, который облепил меня, весил
килограммов десять, поэтому походка у меня была, как у космонавта на
какой-нибудь большой планете, например на Юпитере. На Борьке цемента было
поменьше, он был космонавтом на Сатурне.
Лифтерши, сидевшие у подъезда, пришли от нашего вида в
восторг.
— Ой! — кричали они. — Вот вывалялись-то,
свиньи!
— А кто это, разобрать не могу!
— Это вон савельевский идиот, а это Нечаев из двадцать
первой.
Почему я идиот, я знал уже тогда. У меня в мозгу сидел
золотистый стафилококк. Он ел мой мозг и гадил туда. Знали это и лифтерши. Они
знали от бабушки. Вот, например, ищет она меня с гомеопатией, спрашивает у
лифтерши:
— Вы моего идиота не видели?
— Ну почему идиота… На вид он довольно смышленый.
— Это только на вид! Ему стафилококк давно уже весь
мозг выел.
— А что это такое, извините?
— Микроб такой страшный.
— Бедный мальчик! А это лечится?
— У нормальных людей да. А ему нельзя ни антибиотиков,
ни сульфаниламидов.
— Но за последнее время он вроде вырос…
— Вырос-то вырос, но когда я его в ванной раздеваю, мне
делается дурно — одни кости.
— И еще ко всему и идиот?
— Полный! — с уверенностью восклицает бабушка, и
чувство гордости за внука переполняет ее — второго такого нет ни у кого.
Так вот, когда савельевский идиот добрался наконец до дома и
дрожащей рукой позвонил в дверь, оказалось, что бабушка куда-то ушла. Ключей у
меня, конечно, не было — идиотам их доверять нельзя, — поэтому пришлось
пойти к Борьке. Его мама помогла мне раздеться. Минут пять мы стаскивали пальто
и столько же брюки. Ботинки, когда я снимал их, протяжно чавкнули. Варежки на
резинках грузно болтались из рукавов — в них тоже был цемент. В цементе были
даже подколотые бабушкой носовые платки. Я влез в ванну, отмылся. Дали мне
Борину рубашку, Борины колготки. А Боря был раза в полтора меня крупнее, а
колготки были ему велики. В общем, завязал я их под мышками и пошел с Борей
играть. Сидим играем. Лопаем бананы. Звонок в дверь. Его мама пошла открывать.
— Вика, эта сволочь у вас?
Я похолодел и съежился внутри колготок.
— Вика, где он? Мне сказали, он пошел к вам.
— Нина Антоновна, не волнуйтесь. Все отмоем. Я дала ему
Борины колготки, они сидят играют.
— Дайте его сюда.
— Нина, ты его ко мне не подпускай, я его убью! —
послышался голос дедушки.
— Иди отсюда, гицель, иди!
Бабушка нашла меня, намотала колготки на руку и потащила
домой.
— Ну, детка, пойдем со мной. Сейчас мы с тобой пойдем в
МАДИ. Ты же любишь ходить в МАДИ? Вот мы туда и пойдем. К сторожу. Хочешь к
сторожу? Сейчас… Знаешь, какой там сторож? Дедушка уже был у него. А сейчас я
тебя к нему отведу. Он тебя утопит, гада, в этом цементе. Ой, скотина, все
пальто изгваздал, душу бы тебе так изгваздали! Все ботинки! А брюки! Я тебе
говорила, чтоб ноги твоей там не было? Говорила? Опять с этим коблом пошел? Все
изгваздал… Чтоб у тебя этот цемент лился из ушей и из носа! Чтоб тебе им глаза
навеки залепило! Знай, жизнь свою кончишь в тюрьме. У тебя же уголовные
наклонности. Костер разжечь, на стройку залезть… И к этому ты — тварь
слабохарактерная. Учиться не хочешь, хочешь только вкусно жрать, гулять и
смотреть телевизор. Так я тебе погуляю! Месяц из дому не выйдешь! Все хочешь
доказать: «Я такой, как все, я такой, как все». А ты не такой! Если выполз на
улицу, должен пройтись спокойно, сесть, почитать… Ну, ты у меня вступишь в
пионеры! Я пойду в школу к директору и скажу, как ты надо мной издеваешься.
— Нина, ты его только ко мне не подпускай, я его
убью! — снова подал голос дедушка.
— И убей! Такой твари незачем жить, только другим жизнь
отравлять будет. Жаль, он совсем в этом цементе не утонул, отмучились бы все.
— Только ко мне не подпускай!
«Да, — подумал я, — в ближайшее время в МАДИ лучше
не ходить».
Белый потолок
В школу я ходил очень редко. В месяц раз семь, иногда
десять. Самое большое — я отходил подряд три недели и запомнил это время как
череду одинаковых не запоминающихся дней. Не успевал я прийти домой, пообедать
и сделать уроки, как по телевизору уже заканчивалась программа «Время» и надо
было ложиться спать.
Ложиться спать я не любил. Обычно, если не требовалось рано
вставать, бабушка разрешала мне смотреть с ней после программы «Время» фильм.
Она почесывала натертые резинками салатовых трико места, я хрустел хлебными
палочками, мы лежали на дедушкином диване и глядели в экран. Фильмы были, как
правило, скучные, но дожидаться в постели сна было еще скучнее, и я смотрел все
подряд.
Как-то раз мы смотрели фильм про любовь.
— Что ты смотришь? Что ты можешь тут понять? —
спросила бабушка.
Я решил что-нибудь загнуть и ответил:
— Все понимаю. Оборвалася ниточка любви.
Говоря эту фразу, я знал, что «выдаю», но не ожидал, что
бабушка расплачется от умиления и целую неделю будет пересказывать потом мои
слова знакомым: «Думала, дурачок маленький, зря пялится, а он двумя словами
суть выразил. "Оборвалася ниточка любви". Надо же так…»
