Лицо его при этих словах приобрело чудовищное выражение, а голос стал хриплым и надсадным, словно он изображал величайшего преступника всех времен и народов.
– И если речь идет об остром соусе, то он добавит в него слишком большое количество уксуса; если это брандада, то он не поскупится на лук; если эту рагу с белым соусом, то он переусердствует с мукой; если это плов, то он переложит шафрана.
В итоге, – скорбь глубоко оскорбленного человека исказила его черты и состарила лет на пятнадцать, – в итоге вы перестанете находить вкусными те блюда, которые любили раньше, вы больше не будете их есть и, когда речь о них зайдет в обществе гурманов, вы скажете:
«Это блюдо я когда-то любил, но оно, – мне показалось, что мсье сейчас заплачет, – но оно мне разонравилось; вы знаете, вкусы меняются каждые семь лет».
И вновь его голос обретал прокурорские нотки:
– Это будет означать, что не вы их разлюбили. – Дюма отчаянно затряс головой, подтверждая для убедительности этот жест обеими руками, – а ваш повар относится к ним с неприязнью.
Развивая кулинарные темы, он обескуражил всех присутствующих собственным «гениальным открытием», что стерлядь – это всего лишь молодняк осетра.
Вот как это звучало в его изложении:
– Изучая эту рыбу, к которой вы русские испытываете, на мой взгляд, чрезмерное пристрастие, я в конце концов заметил, что стерлядь – это не какая-то особая разновидность, а всего-навсего молодь осетра, преодолевающая астраханские плотины и поднимающаяся вверх по реке.
Но русские в гордыне своей и мысли своей не допускают, что Провидение могло не сотворить особой породы для услады дворцов, принадлежащих северным гурманам.
Так вот, что я могу заявить гурманам Юга и Запада… – при этих словах мсье зычно икнул, – В тот день, когда рыбоводство одарит осетра своим вниманием и займется разведением мальков этой рыбы, мы получим стерлядь у себя в Сене или в Луаре.
Спорить с ним из вежливости никто не стал, благодаря чему он сохранил эту уверенность до конца своих дней.
Затем разговор снова вернулся к проблемам преступности, потом плавно перешел на поэзию и, сделав круг, снова вернулся к кулинарии.
Жена Павла Игнатьевича уже шаталась от усталости, а ошеломленные всем происходящим и услышанным гости, сидели бледные и задумчивые..
И тем не менее ужин закончился лишь за полночь. В самом его конце Шурочка пела цыганские романсы, на глазах у Дюма стояли слезы, и он едва не передумал отправиться в разбойничье логово и вместо этого уже собирался посвятить несколько дней знакомству с цыганскими шатрами, но в последний момент снова вернулся к первоначальной затее, взяв со всех присутствующих слово принять участие в этом «приключении». На том и порешили, после чего наконец позволил вконец измученным сотрапезникам разъехаться по домам.
И только гостеприимный хозяин дома вынужден был сопровождать неугомонного гостя, во что бы то ни стало возжелавшего познакомиться с бытом караульных и дворников.
* * *
Не удивительно, что на следующее утро, а выехать договорились раненько, большинство вчерашних участников неожиданного ночного застолья клевало носами, а некоторые откровенно храпели по дороге в лес.
Мне самой, чтобы окончательно проснуться, пришлось влить в себя целый кофейник бодрящего напитка, поскольку, вернувшись домой под утро, я еще долго не спала, переполненная впечатлениями и угощениями гостеприимного Павла Игнатьевича. А ни свет, ни заря меня уже разбудила Шурочка. И увидев ее лицо, я подумала, что у нее умер кто-то из близких.
– Катенька, ты не представляешь, какое у меня горе, – заламывая руки, в отчаянье голосила она.
Причиной ее страданий оказался небольшой прыщик на губе. Но в присутствии возлюбленного гения он означал крушение надежд. Со слезами на глазах, прикрываясь шалью, она едва не отказалась от этой поездки. Но в последний момент благоразумие возобладало – и она с видом прокаженной, демонстрирующей миру свои язвы, уселась в моей карете – опять же по левую руку от Дюма.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Нет, одной главы для этого человека нам с вами не хватило, чего и следовало ожидать. И я с ужасом думаю о том, хватит ли еще одной. И тем не менее – надеюсь на это. В конце концов – это далеко не книга мемуаров, а рассказ о том, как мне удалось раскрыть…
Вот видите, до чего довел меня этот несносный Дюма? Я едва не рассказала вам того, о чем даже не должен догадываться читатель до самой последней страницы романа. Впредь буду осторожнее. Но, имея дело с Дюма, это почти невозможно.
Всю дорогу до леса мсье забавлял нас с точки зрения завсегдатая парижских салонов забавными, а с моей – довольно неприличными анекдотами из жизни его прославленных знакомых, самый пристойный из которых звучал примерно так:
– Во Владикавказе у Дандре был друг, драгунский квартирмейстер из Нижнего, с которым его связывали почти братские отношения.
Этот друг, в свою очередь, делил свои привязанности между Дандре и двумя борзыми – Ермаком и Арапкой.
Как-то раз Дандре зашел к нему в гости, но не застал его дома.
– Барина нет, – сказал ему слуга, – но входите в его кабинет и подождите.
Дандре так и поступил.
Кабинет выходил в прелестный сад; одно из окон было открыто, оно пропускало внутрь лучи радостного кавказского солнца, настолько яркого, что на Кавказе, как и в Индии, есть свои солнцепоклонники.
Борзые спали, лежа друг возле друга, как сфинксы, под хозяйской конторкой; услышав как открылась и закрылась дверь, собаки приоткрыли глаза, сладко зевнули и снова задремали.
Оказавшись в кабинете, Дандре сделал то, что делают люди в ожидании своего приятеля; он принялся насвистывать какую-то мелодию, разглядывая гравюры на стене, свернул цигарку, зажег о подошву башмака химическую спичку и закурил.
Когда он курил, с ним случилась колика.
Я уже предполагала, что нас с Шурочкой ожидает нечто совершенно непристойное, и опасения мои оказались не напрасны.
– Дандре огляделся по сторонам… И, увидев, что он в полном одиночестве, подумал, что может, ничем не рискуя, поступить так, как поступил один из бесов в двадцать первой песне «Ада»…
При этом неожиданном звуке борзые вскочили на ноги, пулей выпрыгнули в окно и исчезли в глубине сада, точно их унес дьявол.
В этом месте Дюма захохотал так оглушительно, что если бы не Степан, то испуганные лошади наверняка бы понесли, а при наших дорогах это небезопасно. Мир в этом случае потерял бы не только двух невинно пострадавших русских женщин, но и прославленного на весь просвещенный мир писателя.
Тем временем Дюма, даже не заметив смертельной опасности, которой так счастливо избежал, продолжил как ни в чем ни бывало:
– Дандре, ошеломленный внезапным их бегством, на мгновение замер, задаваясь вопросом, почему столь неприметный звук нагнал такой ужас на этих борзых, привыкших к ежедневным ружейным и пушечным залпам.
