– Дюма в этом во всяком случае не виноват. И если вам так необходимо на ком-то сорвать вашу злость, то я для этого – просто-таки идеальный объект. Терпеливый и безропотный.
– Ангел во плоти, а не женщина, – не без иронии подтвердил Петр.
– Ангел – не ангел, но терпения, чтобы вытащить вас с того света, мне, похоже, хватило.
Как у всех выздоравливающих, характер у Петра Анатольевича в последнее испортился, и в подобных этой перепалках мы коротали с ним долгие часы.
И все потому, что ничем другим заняться пока не имели возможности.
Еще в конце первого дня мы отказались от попыток понять ту версию Дюма, в соответствии которой действительности он пытался убедить меня в свой предпоследний вечер пребывания в нашем городе. И несмотря на то, что прочитали процитированный им отрывок из Мишле раз десять и знали его наизусть, так и не поняли, какое отношение все это имело к Косте Лобанову. Именно поэтому до поры и прекратили эти бессмысленные попытки.
И то, что Петр Анатольевич снова заговорил на эту тему, скорее удивило, чем обрадовало меня.
– А, может быть, он имел в виду не самого Константина, а его сестру? – спросил Петр Анатольевич с сомнением.
– Осмелюсь напомнить вам, что она монахиня, – возразила ему я. – И как бы нам не претила личность настоятельницы монастыря, в котором проживает эта персона, предположить, что под его крышей совершаются вакханалии…
– Я понимаю всю сомнительность подобного предположения, но вы же согласны, что именно по ее приказу меня чуть было не убили, а чем данный грех хуже греха прелюбодеяния?
– Я уже говорила вам, что и в ее участии в покушении на вашу драгоценную жизнь до сих пор не уверена.
– Но что же в таком случае она делала в коляске рядом с моим домом? И тем более на пожаре?
– Не знаю, – вздохнула я устало, поскольку разговор этот в точности повторял вчерашний, и скорее всего должен был закончиться так же, как и тот – то есть ничем.
– Но если предположить, что сестра Манефа, узнав о грешной жизни своего далекого родственника, попыталась спасти его душу любыми средствами, вплоть до физического уничтожения источника и причины всех бед – его земного тела?
– Такое возможно, – подтвердила я, – но при одном условии – если она фанатичка. Но оснований для подобного утверждения у нас нет.
– Так же, как и для утверждения, что она таковой не является.
– Вам не кажется, что мы с вами ходим по кругу? Те же слова вы говорили мне вчера, и я даже могу напомнить, что я вам на них ответила.
– Я и сам это помню, – вздохнул Петр Анатольевич и неожиданно взорвался:
– Но ведь не мог же он предположить такое безо всяких на то оснований! Он же не сумасшедший.
– Он – нет, но мы – рискуем стать таковыми, если не прекратим этого разговора.
– И не подумаю. Мы наверняка что-то упустили. Он – гений, не забывайте об этом. А гении ошибаются чрезвычайно редко.
– Ну, хорошо, – не стала я возражать еще слабому Петру, боясь за его здоровье. Вчерашний мой отказ говорить на эту тему закончился его обмороком. – Давайте еще раз все обсудим, хотя, честно говоря, мне это кажется совершенно бессмысленным. Но при одном условии – размышлять на этот раз будете вы, а я возьму на себя роль адвоката дьявола, то есть буду ловить вас на противоречиях и несообразностях.
– Дьяволом вы называете сестру Манефу?
– Не цепляйтесь к словам. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– И все же… Разве Манефа не вызывает у вас подозрений?
– Вызывает, но почти в той же мере, что и все остальные жители города, во всяком случае – те из них, что присутствовали на пожаре. У нас нет ни одного прямого доказательства ее вины…
– А вот с этим я категорически не согласен. И только моя вчерашняя слабость не позволила мне доказать вам это с присущей мне убедительностью.
– Вот как?
– Ну, посудите сами. Эта странная женщина – непременная участница или причина нескольких явлений, что мы с вами несколько дней тому назад поименовали как странные. И эти явления таковыми и останутся, если мы не сумеем докопаться до истинного лица этой смиренницы, а не той маски, что она демонстрирует миру. Мне с юности не нравились постные физиономии, и с каждым годом я все более убеждаюсь, что их обладатели за небольшим исключением – редкостные подлецы. И наоборот, чем приятнее и благороднее человек, тем чаще на его лице играет беззаботная улыбка.
– Весьма сомнительный аргумент, если не откровенная натяжка, – скривилась я.
– Согласен, но еще недавно вы не пренебрегали такими понятиями, как интуиция и чутье. Что изменилось с тех пор? Или причина в том, что на этот раз осенило не вас, а кого-то другого?
– Этот ваш пассаж я могла бы расценить как прямое оскорбление, но не стану этого делать по единственной причине.
– По какой же – если не секрет?
– Никакого секрета тут нет. Исходя из принципа, позаимствованного человеком у животных.
– Какого?
– Того самого, рассчитывая на который, смышленая собачонка, задрав лапки, пластается по земле у ног более сильного противника – лежачего и больного не бьют.
– С вами невозможно сегодня разговаривать.
– Ну, простите меня. Я действительно склонна нынче говорить гадости. И могу объяснить это лишь одним – мы снова зашли в тупик, а этого положения я не выношу.
– Но ведь именно это я и пытаюсь сделать – выбраться из столь нелюбимого вами положения. И вместо благодарности получаю от вас одни лишь колкости в ответ.
– Я уже призналась вам, что сегодня невыносима…
– Но, Катенька, почему вы с таким упорством не хотите замечать очевидного?
– То же самое говорил мне в тот вечер и Дюма, – нехотя призналась я.
– Вот видите, – обрадовался Петр.
– Но это еще не означает, что я готова признать поражение.
– Не поражение, дорогая моя, ни в коем случае. Человек, имеющий смелость признать свою ошибку – это скорее победитель.
– Допустим, но в чем вы хотите заставить меня признаться?
– В том, что вы любыми путями стараетесь не допустить нашу с Дюма правоту.
– Вашу с Дюма? – удивилась я.
– Хорошо, я тут действительно ни при чем, но в отличие от вас хотя бы пытаюсь найти аргументы и факты, натолкнувшие нашего друга на эту мысль, а вы – наоборот.
– И вы полагаете, что я делаю это специально?
– Не думаю. Но тем не менее – все ваши действия выглядят так, словно вы боитесь, что он окажется прав. И не позволяете себе допустить этого даже на секунду.
– А может быть, мне устраниться на время, чтобы не мешать вам, а? А вы тем временем все расследуете, а потом расскажете мне в популярной форме…
