Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.
Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.
Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.
Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.
Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов – отголосков пережитых событий.
Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.
Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.
Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, (в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное – уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.
Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.
Единственное, чего ему не удалось сделать, – это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик…
Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту «идиотскую экспедицию». Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.
После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.
Ну а дальше…
Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.
По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.
А когда вошли в часовню…
Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь – воспитание.
Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Теперь уже ничто не мешало Павлу Игнатьевичу начать расследование. Вернее, теперь он обязан был это сделать, потому что ни один на свете губернатор не осмелился бы замять такого скандала, или даже попытаться это сделать.
И началось то самое прогремевшее на всю Россию расследование, о котором поначалу написали все газеты, а потом понемногу стали писать все реже и, наконец, замолчали окончательно.
Может быть, так и надо было поступить. В конце концов это дело церкви и цензуры – им видней. Но прежде, чем рассказать вам обо всем том, что полицией (при моем непосредственном, хоть и нерегулярном участии) удалось выяснить, мне хочется вернуться снова к моменту моего нездоровья.
Боже сохрани в буквальном смысле – а только в смысле воспоминаний.
Причем только к тому утру, когда расследование еще не успело войти в силу, допрашивались первые свидетели, а я еще лежала в своей постели и только начинала говорить. Алена все эти дни ходила на цыпочках и говорила вопреки обыкновению вполголоса, а тут я услышала такой пронзительный ее визг, что подумала невесть что. Не скажу – что именно, потому что фантазия у меня в те дни была странная, если не сказать болезненная.
Я позвонила в колокольчик, и она, красная как вареный омар, ворвалась ко мне в комнату, и сказала, что меня домогается какой-то «басурманин на коне». Зная ее склонность к странным поименованиям моих посетителей, я попросила ее успокоиться и попросить гостя в гостиную. И Алена впервые в жизни отказалась выполнить мой приказ.
Я в тот день уже понемногу начала вставать на ноги и, подойдя к окну, с изумлением обнаружила, что на этот раз Алена не ошиблась. Перед окном гарцевал степной джигит с явно монголоидными чертами лица и, поднимая свою лошадку с помощью нагайки на дыбы, пытался таким образом заглянуть ко мне в окно.
– Ничего не понимаю. Чего он хочет-то? – прошептала я.
И окончательно осмелевшая Алена с чувством национального превосходства, руки в боки, и с презрительной улыбкой на губах, закатила глаза:
– А разве его поймешь, лопочет что-то не по-нашему, поди разбери.
После целой серии курьезов и неурядиц, наконец мне удалось выяснить, что это за явление. Можете себе представить мое изумление, когда выяснилось, что это ни больше не меньше – курьер Александра Дюма собственной персоной.
Он таким образом переслал мне свое послание, с некоторых пор не доверяя ни российской полиции, ни тем более российскому почтовому ведомству.
