— Маруся, помнишь, когда началась война с Наполеоном?
— Конечно. В 1812 году. Ты взяла такой примитивный шифр для своего сейфа?
— Не совсем. Нужно еще проделать ряд манипуляций. Прочти дату наоборот.
— 2181.
— Теперь поменяй ее половинки — 21 и 81 — местами.
— 8121?
— А теперь прибавь к каждой циферке по единичке.
— 9232?
— Да. Это и есть шифр. Надеюсь, не забудешь после всех математических действий.
— Леля, ты просто какой-то Кощей! Вечно у тебя яйцо в утке, утка в зайце, а заяц в сундуке.
— Зато надежно! Здесь, в сейфе, и будет храниться главная ценность нашего Клуба обойденных — синяя папка.
За всеми делами я потеряла счет времени, и оказалось, что намеченную операцию по заманиванию к нам врача, лечившего графиню Терскую, проводить уже поздновато.
То есть сам врач, привлеченный гонораром, скорее всего не отказался бы от визита к богатой больной в любое время дня и ночи. Но мне самой нужен был для этой авантюры кураж и ясная голова, а какая ясная голова может быть под вечер, если днем пришлось пообщаться с Мишелем Хорватовым?
Маруся предложила использовать неожиданно появившийся свободный вечер для визита в мастерскую Андрея Щербинина, куда он настойчиво нас приглашал. Тем более у нас был замечательный повод посетить художника — надо же ему рассказать о письме компаньонки старой графини.
Оделись мы особенно тщательно, чтобы на этот раз сразу произвести должное впечатление. Я выбрала простое платье, простое ровно настолько, чтобы безупречность покроя и стиля не бросались в глаза — наряд для неофициального визита должен быть скромным.
Маруся предпочла кружевную ротонду. Видно, она и сама чувствовала, как ей к лицу нежная пена настоящего валансьен.
Мастерская художника была где-то в районе Плющихи, в приходе Неопалимой Купины, и мы решили пройтись пешком — вечер был на редкость приятный.
С Сенной площади мы свернули на тихий, зеленый Смоленский бульвар. Мощная зелень каштанов и сиреневых кустов, скамьи, расставленные в тени деревьев у дорожек; цветы на клумбах, за оградой бульвара, вдоль боковых проездов — небольшие, скрытые листвой особнячки с садами, похожие на деревенские помещичьи усадьбы, — все настраивало на самый идиллический лад. Не только шестиэтажных современных гигантов, постепенно заполонявших старую Москву, но даже двух- и трехэтажных домов здесь почти не было. На углу Ружейного переулка стоял двухэтажный домик с башенкой-куполом, явно кичившийся перед одноэтажными соседями своим городским видом, а дальше, до самой Зубовской площади, где блестели золотые луковки и кресты церкви Знамения Божьей Матери, тянулся ряд старинных особняков.
Свернув в Неопалимовский переулок, за домами которого виднелись купола и шатровая колокольня еще одной старинной церкви, мы оказались в совершенно патриархальном местечке, напоминавшем какой-нибудь маленький уездный городок в провинции.
Из окон одноэтажных деревянных домиков выглядывали сквозь кустики герани сонные болонки и их любопытные хозяйки. Лаяли во дворах цепные псы, почувствовавшие чужих. Кружилась в небе стая голубей. Сквозь брусчатку мостовой пробивалась травка. На клумбах цвели мальвы и золотые шары.
Где-то в глубине квартала, за белым зданием церкви, в зеленом тихом внутреннем дворе, соединявшем два кривых переулочка, мы разыскали двухэтажный желтый особнячок с козырьком над входом. Здесь и проживал наш живописец.
Встретил нас Андрей Дмитриевич приветливо, похоже, искренне обрадовался нашему визиту.
В зале с большим венецианским окном на втором этаже дома была устроена мастерская. Немного знакомая с нравами московской богемы, я рассчитывала увидеть полный творческий беспорядок — разбросанные там и сям краски, кисти, эскизы, сломанные мольберты, подрамники, куски багета и прочее в том же духе.
Но студия Щербинина поражала чистотой и деловым порядком. Все, что можно, было аккуратно и педантично расставлено, разложено, подобрано по размеру в ровненьких стопках, убрано в папки с наклейками, задернуто занавесками.
Демонстрируя свои работы, Щербинин осторожно снимал с полки папки или откидывал тафту с масляных полотен, а как только осмотр картины был окончен, тут же маниакально приводил все в надлежащее состояние.
В одной из первых представленных нам папок были эскизы стенных росписей для одного модного ресторанчика. Замысловатый узор из модернистски изогнутых веточек и лепестков в центре композиции украшала выглядывающая из цветов женская головка. В ней легко было узнать Марусю.
— У меня тут есть несколько разных вариантов, не знаю, какой из них больше понравится заказчику.
Щербинин разложил на столе листы с эскизами, отличавшиеся между собой только оттенками цветовой гаммы да ракурсом, в котором была повернута к зрителю Марусина голова.
— А вот это — эскизы театральных костюмов к музыкальной постановке у Гирша.
В схематично изображенной Коломбине, наряженной в пестрое, тщательно прорисованное платье, тоже угадывалась Маруся.
— Тут что-то на мистико-религиозные темы? — Маруся оттянула край тафты, закрывавшей картину на подрамнике. Это была первая фраза, произнесенная моей подругой во время осмотра мастерской. По большей части она бродила молча, видимо, боялась расплескать благоговение, возникшее после прикосновения к творческой святыне…
— Это — «Коленопреклоненная». Я использую этот этюд в церковных росписях. Один железнодорожный магнат построил церковь в своем имении и приглашает меня расписать трапезную. Эта женская фигура послужит для образа Марии Магдалины в «Распятии с предстоящими».
Клянусь, дама в старинном балахоне, трагически простиравшая руки в пространство, напоминала Марусю еще больше, чем Коломбина.
Далее нашему вниманию была представлена акварель «Старинный маскарад», на которой Маруся представала в образе дамы в домино и пудреном парике екатерининских времен, потом полотно «Диана-охотница», исполненное для кабинета в новом особняке текстильного туза (Маруся в античной тунике с луком и колчаном), и, наконец, пейзаж «Арбатский дворик» (внутренний фасад старого особняка, запущенная клумба, голубая скамья со спинкой, на скамье — Маруся в белом платье с книгой в руке).
Насколько я успела заметить, работы Андрея по своей стилистике напоминали скорее полотна участников петербургского объединения «Мир искусства», чем московской «Голубой розы», но это, наверное, неудивительно — он ведь учился живописи в Петербурге.
Впрочем, я не художественный критик и не претендую на лавры вредного старикана Стасова. На мой дилетантский вкус, работы Щербинина были хороши.
Только одна вещь вызывала недоумение — странно, что Андрею Дмитриевичу заказывают свои портреты какие-то дамы. Ей-Богу, они сильно рискуют! Что бы он ни взялся писать, у него везде получается одна Маруся!
