Бентон никогда не ходил в церковь, поэтому на похоронах присутствовал только лишь пресвитерианский капеллан, утешавший сталкивавшихся с проблемами личного характера агентов. Звали его Джадсон Ллойд, и он был сухощавый, высокий, с полумесяцем седых волос на макушке. В руке преподобный Ллойд держал маленькую черную Библию в кожаном переплете. Всего на берегу собралось человек двадцать.
Не было ни музыки, ни цветов, ни панегириков, потому что в завещании Бентон ясно дал понять, что не желает ни того, ни другого, ни третьего. Всю посмертную заботу о себе он возложил на меня, написав буквально следующее: «...у тебя это получится лучше всех, Кей. Я знаю, что ты в точности исполнишь мои пожелания».
Он не хотел никаких церемоний, не хотел военных похорон, на которые имел право, не хотел, чтобы его везли через город в сопровождении полицейских машин, не хотел ружейного салюта над могилой и накрытого флагом гроба. Просьба его была проста: Бентон хотел, чтобы его кремировали и пепел развеяли над местом, которое он любил больше всего на свете, над местом, куда мы стремились при первой возможности и где на краткий миг забывали о том, с чем сражались.
Мне было очень жаль, что свои последние дни Бентон провел здесь без меня, и я знала, что до конца дней буду вспоминать о том, что разлучила нас Кэрри Гризен. Ее письмо стало началом конца. И ее самой, и Бентона.
Но что толку в благих пожеланиях? Если бы не мне, то кому-то другому пришлось бы хоронить кого-то другого. Так было в прошлом, а зло и насилие вовсе не исчезли из нашего мира.
Начался дождь, холодными пальцами он касался моего лица.
— Бентон собрал нас вместе не для того, чтобы прощаться, — начал преподобный Ллойд. — Он хотел, чтобы мы взяли силу друг у друга и продолжали делать то, что делал он сам. Бентон укреплял добро и противостоял злу, боролся за падших и держал все в себе, переживая ужасы в одиночку, потому что не хотел ранить души других. Он сделал мир немного лучше. Он оставил нас лучшими, чем мы были до знакомства с ним. Друзья мои, будем же делать то, что делал он.
Преподобный Ллойд открыл Библию.
— Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем.
Слезы подступили к глазам, и я промокнула их салфеткой и опустила голову, глядя на песок, облепивший мои черные замшевые туфли. Преподобный Ллойд прикоснулся пальцем к губам и продолжал читать строфы то ли из послания Галатам, то ли из послания Тимофею.
Я плохо понимала, что он говорит. Слова превратились в бесконечный поток, журчащий ручей, и их значение не доходило до моего сознания, заполненного внезапно нахлынувшими образами. Снова и снова вспоминала я тот вечер, когда Бентон ушел из дома. Я видела его стоящим на берегу и глядящим на реку. Мои резкие, несправедливые слова ранили его, но все же он понял. Я знала, он понял и простил.
Перед глазами стоял его четкий профиль, его лицо, становившееся непроницаемым, когда он был не со мной, а с другими. Возможно, кто-то находил его холодным, тогда как в действительности кажущаяся отчужденность была панцирем, скрывавшим добрую и нежную душу. Может, если бы мы поженились, мои чувства были бы другими? Может, мое стремление к независимости родилось из ощущения нестабильности и ненадежности? Может, я была не права?
— Зная, что закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокорных, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителей отца и матери, для человекоубийц, — продолжал капеллан.
Глядя на серое, ленивое море, я почувствовала движение воздуха у себя за спиной. Кеннет Спаркс встал рядом со мной, и наши руки едва ощутимо соприкоснулись. В строгом темном костюме, подтянутый и напряженный, он стоял, устремив взгляд вперед и решительно выдвинув волевой подбородок. Потом посмотрел на меня, и его глаза выразили сочувствие и симпатию. Я наклонила голову.
— Наш друг хотел мира и доброты...
Вдали послышался гул двигателя и глухой, тяжелый шум винтов, похоже, навсегда связанный в моем сознании с Люси. Я подняла голову. Солнце едва просвечивало сквозь облака, исполняющие танец пелен и завес, бесконечно скользя и смещаясь, позволяя заглянуть за них, но никогда не являя полностью того, что мы жаждем увидеть. К западу от нас, над горизонтом, за дымчатой вуалью проступила расколотая на фрагменты и сияющая, точно бриллиант, голубизна, и дюна за нашей спиной осветилась упавшими на нее лучами. Звук вертолета стал громче, и вот уже он сам скользнул над верхушками пальм и сосен, наклонившись вперед и постепенно снижаясь.
Прах Бентона поместился в небольшой бронзовой урне, которую я держала в руках.
— Давайте же помолимся.
Вертолет словно соскальзывал по невидимому плавному склону, и рассекаемый лопастями воздух все сильнее бил в уши. Спаркс наклонился и сказал что-то. Я ничего не разобрала, но близость его лица была приятна.
Преподобный Ллойд продолжал молиться, однако всем остальным было уже не до обращения к небесам. «Джетрейнджер» завис над берегом, и ветер доносил до нас отброшенные лопастями брызги.
Наши глаза встретились. Люси пристально смотрела на меня из кабины, и мне ничего не оставалось, как собрать в комок осколки разбитого духа. Я шагнула к ней, навстречу бьющему в лицо ветру, и вступила в воду.
— Благослови тебя Бог, Бентон. Да упокоится твоя душа. Мне будет не хватать тебя, — сказала я, и меня никто не услышал.
Я открыла урну и посмотрела на Люси, которая была здесь для того, чтобы творить энергию, в которой он так нуждался сейчас. Я кивнула ей, и она подняла большой палец. Сердце мое дрогнуло, хлынули слезы. Пепел на ощупь напоминал шелк, и, погрузив в него руку, я почувствовала мелкие частички костей. Я взяла пригоршню праха и бросила его по ветру, возвращая Бентона тому высшему порядку, который он создал бы, если бы это только было возможно.
