– Настраиваю изображение и так и сяк, но все равно ничего не получается, – пожаловался Лапойнт со вздохом. – Я уже начал видеть этот кадр во сне.
– Невероятно, – поразилась я, глядя на экран. – Посмотрите, какая свободная поза. Как будто не происходит ничего особенного. Так, походя, выстрелил в человека.
– Да, это заметно. – Он потянулся в кресле. – Убил парня ни за что ни про что. Я этого не понимаю.
– Годика через два поймете, – ответила я.
– Не хочу становиться циником, если вы имеете в виду именно это.
– Нет, не это. Просто наконец придете к выводу, что не всегда есть причины.
Он смотрел на экран, на последнее прижизненное изображение Пайла Гэнта. Я производила его вскрытие.
– Посмотрим, что мы имеем, – сказал Лапойнт, сдергивая полотенце с кюветы.
Гэнту было двадцать три года и два месяца. Он работал сверхурочно, чтобы накопить деньги на подарок жене ко дню рождения.
– Это, должно быть, принадлежит "человеку из контейнера". Думаете, это татуировка?
Перед тем как получить пулю, Гэнт обмочился.
– Доктор Скарпетта.
Я поняла это, потому что задняя часть джинсов и сиденье стула были пропитаны мочой. Выглянув из окна, я увидела, как двое полицейских удерживали его жену, бьющуюся в истерике.
– Доктор Скарпетта!..
Она кричала и била себя. Она все еще носила скобы на зубах.
– Тридцать один доллар двенадцать центов, – пробормотала я.
Лапойнт сохранил файл изображения и закрыл его.
– Где? – спросил он.
– Эти деньги лежали в кассе, – пояснила я.
Лапойнт развернулся вместе с креслом, открывая ящики в поиске нужных светофильтров и хирургических перчаток. Зазвонил телефон, и он взял трубку.
– Да, здесь. – Он протянул мне телефонную трубку. – Это вас.
Звонила Роза.
– Я связалась с банком, с отделом иностранных валют, – сказала она. – Деньги, о которых вы спрашивали, – марокканские. В настоящий момент один доллар равен девяти и трем десятым дирхема. Поэтому две тысячи дирхемов будут составлять примерно двести пятнадцать долларов.
– Спасибо, Роза.
– Есть еще одна интересная деталь, – продолжила она. – Марокканские деньги запрещается вывозить или ввозить в страну.
– У меня такое чувство, что этот парень делал немало запрещенного, – сказала я. – Позвоните, пожалуйста, еще раз агенту Франсиско.
– Обязательно.
Желание понять существующие в БАТ порядки быстро перерастало в страх, что я не нужна Люси. Мне отчаянно хотелось ее увидеть. Я повесила трубку и взяла из кюветы разделочную доску. Лапойнт осмотрел ее под ярким светом.
– Я настроен не слишком оптимистично, – доложил он.
– Только не начинайте видеть эту штуку во сне, – предупредила я. – Надежды мало, но можно попытаться.
То, что осталось от верхнего слоя кожи, походило на темно-зеленую поверхность болота, а подкожные ткани потемнели и высушились, как при копчении. Мы отцентровали разделочную доску под фотокамерой с высоким разрешением, подключенной к видеоэкрану.
– Не пойдет, – сказал Лапойнт. – Слишком много отражений.
Он попробовал применить косое освещение, а потом переключился в черно-белый режим. Попытался устанавливать на объектив разные светофильтры. Синий не подошел, желтый тоже оказался бесполезным, но когда он установил красный, на коже снова появились светящиеся пятнышки. Лапойнт их увеличил. Пятна имели правильную круглую форму, напомнившую мне полную луну или злобные желтые глаза оборотня.
– Мне больше ничего не удастся сделать в реальном времени. Придется фотографировать это, – разочарованно произнес Лапойнт.
Он сохранил изображение на жестком диске и начал с ним работать. Программа позволяла нам улавливать более двухсот оттенков серого, которые невозможно было увидеть невооруженным глазом.
Лапойнт работал мышью и на клавиатуре, открывая и закрывая окна, используя настройки контраста и яркости, увеличивая и сжимая изображение. Он удалил фоновые шумы, или "мусор", как он их назвал, и мы начали различать волосяные поры, а потом – пунктир, оставшийся от иглы татуировщика. Начинал складываться рисунок. Из темноты выступили черные волнистые штрихи, ставшие шерстью или перьями. Черная линия с побегами лепестков превратилась в когтистую лапу.
– Что вы думаете об этом? – спросила я.
– Думаю, что лучше у нас не получится, – нетерпеливо ответил он.
– Мы знаем какого-нибудь специалиста по татуировкам?
– Почему бы вам не спросить своего гистолога?
Глава 21
Я нашла Джорджа Гара в его лаборатории – он извлекал пакет с ленчем из холодильника, надпись на котором гласила: "Не для пищевых продуктов". Внутри холодильник был испещрен пятнами от нитрата серебра и муциновой кислоты, в нем стояли реактивы Шиффа, малосовместимые с пищей. – Это никуда не годится, – сказала я.
– Извините, – заикаясь, произнес он, ставя пакет на стол и закрывая дверцу.
– У нас есть холодильник в комнате отдыха, Джордж, – напомнила я. – Вы вполне можете им пользоваться.
Он не ответил, и я поняла, что он, вероятно, стесняется заходить в комнату отдыха. Я глубоко сочувствовала ему. Трудно представить, через что он прошел в детстве, когда не мог говорить не заикаясь. Возможно, этим объясняется его увлечение татуировками. Может быть, благодаря им он чувствовал себя особенным и мужественным.
Я отодвинула стул и села.
– Джордж, можно задать вам вопрос о татуировках?
Он покраснел.
– Они меня восхищают, поэтому я решила обратиться к вам за помощью.
– Конечно, – неуверенно сказал он.
– Вы посещаете одного мастера? Настоящего специалиста с большим опытом?
– Да, – ответил он. – Я пойду не ко всякому.
– Он работает поблизости? Я спрашиваю, потому что мне нужно задать несколько вопросов, а мне не хочется попасть к темной личности – если вы понимаете, о чем я говорю.
– Пит, – не задумываясь, произнес он. – Это его имя. Джон Пит. Он хороший парень. Хотите, я ему позвоню? – спросил он, сильно заикаясь.
– Буду вам очень благодарна.
Гара вытащил из заднего кармана маленькую записную книжку и нашел номер. Дозвонившись до Пита, он рассказал, кто я, и по-видимому, Пит охотно согласился.
– Вот. – Гара протянул мне трубку. – Объясните ему все остальное.
Это оказалось нелегко. Пит был дома и недавно проснулся.
