Этот шрам всегда был напоминанием о грехе. Теперь же он обратил потерю Бентона в страдание: все, что было написано в отчете, я видела раньше, но сейчас эти образы заставили меня потерять самообладание – я сидела на полу и плакала, бормоча его имя.
Я не слышала стука в дверь, пока в нее не начали колотить.
– Кто? – спросила я охрипшим безучастным голосом.
– Что с тобой? – громко спросил за дверью Марино.
Я едва поднялась и чуть не потеряла равновесие, когда открывала ему дверь.
– Стучусь уже пять минут... – начал было он. – Господи Иисусе! Что случилось?
Я повернулась к нему спиной и направилась к окну.
– Что произошло, док? Что? – В его голосе послышался испуг. – Что-то случилось?
Он подошел и положил руки мне на плечи. Это было впервые за многие годы нашего знакомства.
– Объясни. Что это за рисунки и прочая хренотень на кровати? С Люси все нормально?
– Оставь меня, – произнесла я.
– Не уйду, пока не скажешь, в чем дело!
– Уходи.
Он убрал руки, и я ощутила холодок там, где они лежали. Почувствовала его недовольство. Марино прошел по комнате, и я услышала, как он зашелестел факсом. Воцарилось молчание.
Наконец он сказал:
– Какого черта ты делаешь? Хочешь свихнуться? Зачем тебе нужно читать эту ерунду? Зачем? Ты сошла с ума!
Я повернулась и бросилась к нему. Схватила факс и потрясла у него перед носом. Листки с рисунками человеческого тела, токсикологический отчет и свидетельские показания, свидетельство о смерти, бирка с трупа Бентона, снимки зубов, результаты исследования содержимого желудка – все это затрепетало и рассыпалось по ковру как облетевшие листья.
– Кто тебя тянул за язык? – закричала я. – Тебе нужно было открывать свою мерзкую пасть и говорить, что он, возможно, жив? Вот теперь мы знаем все наверняка, не так ли? Читай сам, Марино.
Я села на кровать, вытирая руками глаза и нос.
– Читай-читай и больше никогда не заикайся об этом! – воскликнула я. – Не вздумай говорить ничего подобного. Не ты ли сказал, что Бентон жив? Не ты ли твердил об этом снова и снова?
Зазвонил телефон. Марино схватил трубку.
– Что?! – рявкнул он. – Правда? Да, все в порядке. Мы немного пошумели, а вы посылаете дерьмовую охрану? Так вот: я отправлю их назад к чертовой матери, потому что я коп и у меня сейчас чертовски хреновое настроение!
Он бросил трубку. Сел рядом со мной на кровать. В его глазах тоже стояли слезы.
– Что нам делать, док? Что же нам делать?
– Он хотел, чтобы мы вместе поужинали, вспомнили его, поссорились и поплакали, совсем как сейчас, – пробормотала я, и слезы катились по моему лицу. – Он знал, что мы сцепимся, будем обвинять друг друга и ругаться. Ведь у нас нет другого способа дать выход эмоциям и продолжать жить дальше.
– Да. Похоже, он про нас все знал наперед, – согласился Марино. – Думаю, так оно и есть. Словно Бентон предвидел, что произойдет и как мы будем себя вести.
– Он понимал меня, – прошептала я. – О Господи! Он действительно понимал меня. Чувствовал, что мне будет хуже всех. Я не жалуюсь. Я не хочу жаловаться! Я научилась терпеть после смерти отца, потому что жаловаться – значит вновь пережить все это, и тогда придется слишком много переживать. Мне казалось, будто я высохла изнутри, как желтый стручок с гремящими внутри горошинами. Мои засохшие чувства тоже сморщились, стали такими мелкими... Внутри меня пустота, Марино. Не думаю, что когда-нибудь смогу успокоиться. Наверное, было бы лучше, если бы меня уволили. Или я сама ушла с работы.
– Этого не будет, – заявил Марино.
Я не ответила, тогда он встал и закурил, меряя шагами комнату.
– Хочешь есть?
– Мне нужно немного поспать, – сказала я.
– Может, лучше прогуляться где-нибудь?
– Нет, Марино.
Я отключилась с помощью снотворного и на следующее утро еле встала с тяжелой, затуманенной головой. Взглянув в зеркало в ванной, увидела измученное лицо, распухшие глаза. Плеснула на себя холодной водой, оделась и в семь тридцать села в такси, на сей раз без помощи Интерпола.
Институт судебной медицины, трехэтажное здание из красного кирпича и шероховатого известняка, находился в восточной части города. Скоростная дорога отделяла его от Сены, которая сегодня была янтарного цвета. Такси остановилось у ворот, и я прошла через небольшой красивый платановый парк с клумбами, засаженными примулами, анютиными глазками, ромашками и полевыми цветами. Молодая пара, обнимающаяся на скамейке, старик, выгуливающий собачку, казалось, не замечали запаха смерти, сочившегося сквозь оконные решетки института и черную железную входную дверь.
Руфь Стван была известна своей необычной системой, которую ввела в обиход. Когда убитые горем родственники входили в здание, их встречали участливые дежурные медсестры и провожали к врачам. Одна из таких медсестер подошла ко мне и повела по выложенному плиткой коридору, где в синих креслах ждали своей очереди судмедэксперты. Из медицинских терминов, которыми они перекидывались, я поняла, что этой ночью кто-то выбросился из окна.
Я шла за своим молчаливым проводником мимо небольшого похоронного зала с витражами, где супружеская пара оплакивала маленького мальчика, лежащего в открытом белом гробу. Здесь с мертвыми прощались совсем по-другому. В Америке попросту не было ни времени, ни средств на похоронные залы, часовни и оплакивание покойных: у нас каждый день в морги поступали жертвы перестрелок и о мертвых почти никогда не думали.
Доктор Стван работала в прозекторской, "Salle d'Autopsie", как значилось на табличке, укрепленной на автоматически открывающейся двери. Когда я вошла, мной вновь овладела тревога. Мне не следовало сюда приходить. Я не знала, что сказать. Руфь Стван взвешивала легкое, ее зеленый халат был забрызган кровью, на стеклах очков тоже виднелись капельки крови. Я поняла, что она работала над трупом мужчины, выбросившегося из окна. Его лицо было вмято, губы содраны до кости, большие берцовые кости вбиты до уровня бедренных.
– Подождите, пожалуйста, минутку, – обратилась ко мне доктор Стван.
В прозекторской лежали еще два трупа, работающие с ними врачи были одеты в белые халаты. Они распиливали череп электрической пилой, и ее визжание заглушало звук громко льющейся из крана воды. На школьной доске были написаны имена и номера трупов. Доктор Стван была живой, энергичной крупной женщиной со светлыми волосами, чуть старше меня. Я припомнила, что, когда мы были в Женеве, она ни с кем не общалась.
Доктор Стван закрыла простыней не исследованный до конца труп и стянула перчатки. Направляясь ко мне уверенными твердыми шагами, она развязывала на спине халат.
