Окинув взглядом кучу папок с накопившейся работой, свидетельств о смерти, записочек, сообщений и прочей организационной мути, опускаю руки: не знаю, за что и взяться.
— Надо же, целых восемь? Как бы на чрезвычайное положение не перевели, — рассуждаю я. — Надо выяснить, что там еще, кроме школ, закрыли. У нас по графику остались неотмененные дела?
Роза устала перекрикиваться через стену. Заходит ко мне в кабинет, одета с иголочки: серый брючный костюм, белый свитер с воротником хомутиком, седые волосы заколоты на макушке во французский пучок. Она редко появляется без большого ежедневника. Вот и теперь секретарша открывает свой неизменный аксессуар, ведет пальцем по строчке и, всматриваясь в написанное через очки для чтения, сообщает перечень дел на сегодня.
— Ну, первым делом шесть новых поступлений. А ведь еще и девяти нет, то-то еще будет, — комментирует она. — Дальше — повестка в суд. Только у меня предчувствие, что отменят они заседание.
— Какое дело слушают?
— Так... Майо Браун. Что-то его не припомню.
— Эксгумация, — подсказываю я. — Отравление. Предумышленное убийство. Вообще дельце хлипкое. Где-то здесь на столе лежала папка... — Пытаюсь ее отыскать; плечи и шею ломит. Помню, мы с Буфордом Райтером последний раз виделись как раз по этому случаю: многообещающее дельце — путаницы в суде не оберешься. Я Райтеру четыре часа кряду рассказывала о свойствах растворов химических веществ. Объясняла, как бальзамирование влияет на уровень содержания препаратов в крови. Вообще надежного метода расчетов степени разложения забальзамированных тканей еще не придумали. Я проштудировала отчеты токсикологов и подготовила Райтера к основательной речи в суде. Вдалбливала ему, что бальзамирующая жидкость замещает собой кровь и растворяет содержащиеся в тканях лекарства. Соответственно если по кодеину у нас по шкале смертельной дозы самый низкий показатель, то до бальзамирования он был гораздо выше. Четко объяснила, во всех подробностях, что именно это его главный аргумент, потому что защита как пить дать начнет мутить воду с разницей между кодеином и героином.
Мы сидели у меня в приемной, перед ним на овальном столе были разложены все необходимые бумаги. У Райтера есть своеобразная черта: когда он чего-то не понимает, растерян или расстроен, то начинает пыхтеть. Он сидел, хмуро вертя в руках бумаги, и беспрестанно пыхтел как паровоз.
— Да тут сам черт ногу сломит! Ну и как, скажите на милость, вдолбить в головы присяжным, что моноацетилморфин является маркером героина, и поскольку его не обнаружили, то это еще не значит, что и героина не было. Зато если он все-таки присутствовал, значит, героин тоже был в наличии. А вовсе не кодеин в лекарственной форме. Почему просто не сказать, что он принял кодеин в таблетках?
Я сказала, что в том-то весь и смысл.
— Не надо отклоняться от дисбаланса пропорций раствора: содержание препарата до бальзамирования будет обязательно выше, чем после, — пыталась втемяшить я. — Морфин — производная героина, метаболит. Он же — метаболит кодеина, и когда кодеин усваивается кровью, лаборатория покажет очень низкий уровень морфина. Тут не скажешь ничего определенного за исключением того, что маркера для героина у нас нет, а следы кодеина и морфина присутствуют. Значит, все указывает на то, что человек перед смертью, добровольно или по принуждению, принял какой-то препарат, — пытаюсь донести до его ума. — Причем доза была куда выше, чем показали анализы, по причине бальзамирования, — вновь подчеркиваю я. — Например, если взглянуть в отчет, становится понятно, что этого человека отравила жена, скажем, тайленолом? Нет. Тут важно не попасться на уловку: не прицепляйтесь вы к этому моноацетилморфину, — повторяю я.
Сижу за столом, сердито перебираю бумаги и злюсь на себя за то, что столько времени и сил убила на Райтера. Рассчитывала, что в свое время он мне отплатит тем же. Увы, он не горит желанием меня выручать. Так что покушение на мою жизнь сойдет Шандонне с рук. Остальные виргинские жертвы тоже возмездия не увидят. Пропали задаром. Нет уж, с такой постановкой вопроса я мириться не собираюсь, и Хайме Бергер мне прямо-таки противна.
— Давай-ка созвонись с судом, — прошу Розу. — Кстати, утром его вывезли из медколледжа. — Отказываюсь произносить вслух имя и фамилию Жан-Батиста Шандонне. — Наверняка газетчики примутся названивать.
— Между прочим, в «Новостях» сообщили, будто приехала маститая прокурорша из Нью-Йорка. — Роза листает блокнот, где ведется запись назначенных встреч, и, не поднимая взгляда, продолжает: — Хоть бы ее снегом завалило.
Поднимаюсь из-за стола, снимаю белый лабораторный халат, вешаю его на спинку стула.
— Насколько я в курсе, она еще не звонила?
— Во всяком случае, сюда — нет. — Надо понимать так, что с кем-то из офиса Бергер все-таки беседовала.
Я — настоящий дока, когда требуется уйти от разговора на нежелательную тему: с головой ныряю в дела.
— Придется пропустить собрание — надо с накопившимся разобраться, — сообщаю я Розе, упреждая ее многозначительный взгляд. — «Клиенты» ждут; отправим их, пока дороги не завалило.
Роза уже десять лет мой бессменный секретарь. Она знает меня как облупленную, однако знанием своим не пользуется, не рискуя подталкивать меня на нежелательные поступки. Ей так и неймется от любопытства, все ее мысли крутятся вокруг новоприбывшей знаменитости. В глазах читаются вопросы, которые она не смеет задать. Роза прекрасно знает, что я думаю по поводу отбытия Шандонне в Нью-Йорк и связанных с этим разговоров.
— Что у нас с докторами... Чонг и Филдинг уже работают, — сообщает она, — а вот Форбс еще не видела.
Мне пришло в голову, что если суды сегодня не закроют по причине непогоды и слушание по делу Майо Браун все-таки состоится, то Райтер попросту не удосужится мне позвонить. Подошьет к делу мой отчет, в лучшем случае пригласит токсиколога. Да уж, после того как я в глаза назвала Райтера трусом, он будет всячески избегать личных встреч — знает ведь, что правда. И, кстати говоря, в голову закралась шальная мыслишка: а чем все это обернется для меня?
Открываю дверь женской уборной и, минуя раздевалки, направляюсь в морг. Цивильная обстановка с коврами и деревянными плинтусами постепенно сменяется царством обнаженных трупов и биологических отходов, где все нещадно поражает твои органы чувств. По пути скидываю обувь и верхнюю одежду, запираю их в шкафчике чайно-зеленого цвета. У двери в аутопсический зал стоят мои кроссовки, приспособленные специально для этих целей; ступить в мир живых им не суждено: обувь, отслужившую свой срок, я сжигаю. Гипс стесняет движения, в локте гулко отдается болью. Неловко вешаю белую шелковую блузку, слаксы и пиджак. Втискиваюсь в длинный, во весь рост, халат с противовирусной защитой и плотно облегающим шею воротничком на липучках. Бахилы — на ноги; следом чепец, хирургическая маска. И последний штрих — щит на лицо, который защитит глаза от зараженных вирусом гепатита или ВИЧ-инфекцией брызг.
Автоматически отворяются нержавеющие двери, и я мягко ступаю на темный виниловый пол покрытого эпоксидной смолой зала аутопсии. Шаги отдаются бумажным шорохом. В зале пять металлических раковин у стальных столов, над каждым из которых склонились врачи в синих комбинезонах. Струится вода, хлюпают шланги. На световых табло закреплены рентгеновские снимки, галерея из черно-белых картин с органами и тканями. На фоне матовых костей светятся крохотные яркие осколки: фрагменты пуль, которые, попав в живой механизм, разрушают его изнутри, вызывают утечки и застопоривают жизненно важные устройства — так же, как металлическая стружка, нечаянно попавшая в механизм летательного аппарата. В вакуумных шкафах висят на прищепках карточки с пробами ДНК, запачканные кровью. Они сушатся под специальным навесом, похожим на чудной флагшток с крохотными японскими стягами. В углах подвешены мониторы закрытой телесистемы.
