– Даже не знаю, чего я ожидала, – говорит она, поглядывая в боковое окно. – Что переведут сюда архив или устроят склад. Но только не снесут.
– Пришлось. Ничего другого им не оставалось, – решает Марино.
– Не знаю. Я все-таки не думала, что с ним поступят вот так.
– Ну, это не архитектурное чудо света, – с внезапной враждебностью к старому зданию говорит Марино. – Все семидесятые – кусок бетонного дерьма. Подумай, сколько мертвецов здесь прошло. Убитых, больных СПИДом, обмороженных бомжей. Изнасилованных, задушенных, зарезанных. Взрослых и детей. Чокнутых, сиганувших с крыши или легших под поезд. Чего здесь только не видали. Я уж молчу про те розовые резиновые тела в ваннах в анатомичке. Вот где страх. Помнишь, как их вытаскивали из чертовых ванн? Все эти цепи и крюки в ушах… Все голые и розовые, как три поросенка. С подтянутыми ногами… – Он поднимает колени, обтянутые черными рабочими штанами, чуть ли не к щитку.
– А ведь не так давно ты их едва сгибал, – говорит Скарпетта. – Всего три месяца назад.
– Ха!
– Я серьезно. Хочу сказать, что ты неплохо выглядишь.
– Ногу задрать и собака может, – отшучивается Марино, явно обрадованный комплиментом, и Кей жалеет, что не говорила ему ничего приятного раньше. – При условии, конечно, что собака – пес.
– Нет, правда. Ты меня удивил. – Годами Скарпетта беспокоилась, что вредные привычки доведут Пита до могилы, а когда тот обратил наконец внимание на здоровье, месяцами не находила для него доброго слова. И только теперь, когда сносят ее старый офис, снизошла до похвалы. – Извини, что не сказала раньше. Надеюсь, ты не перешел на протеин и жиры.
– Я теперь южанин, – бодро заявляет Марино. – Придерживаюсь южной диеты, подержусь подальше от Саут-Бич. Ничего там нет, кроме педиков.
– Какой ужас. – Кей не нравится, когда он так говорит, и именно поэтому он так говорит.
– Помнишь ту печку? – Марино углубляется в воспоминания. – Как дым из трубы повалил, так сразу понятно – трупы сжигают. – Он указывает на возвышающуюся над развалинами черную трубу крематория. – Помню, я всегда старался отсидеться где-нибудь – не хотелось дышать тем воздухом.
Скарпетта проезжает позади старого корпуса, сохранившегося с этой стороны в неприкосновенности и выглядевшего точно так, как и пять лет назад. Стоянка пуста, если не считать большого желтого трактора, припаркованного примерно там, где обычно парковалась она, когда была здесь главной, справа от массивной металлической двери служебного входа. Кей слышит жалобный скрип этой двери, идущей вниз или вверх, когда кто-то изнутри нажимал зеленую или красную кнопку. Она слышит голоса, скрежет колясок, шум моторов, грохот дверей, шорох носилок и стук колес катафалка, на котором возят укрытых покойников; день и ночь, ночь и день одно и то же – мертвецы сюда, мертвецы отсюда.
– Посмотри-ка хорошенько, – говорит Скарпетта.
– Я уже посмотрел хорошенько, когда ты проезжала здесь в первый раз. Так и будем кружить весь день?
– Объедем дважды. Посмотри как следует.
Повернув налево на Мейн-стрит, Скарпетта чуть прибавляет газу, проезжая мимо развалин, которые уже выглядят как торчащий вверх обрубок. В поле зрения снова появляется стоянка, и она видит мужчину в буро-зеленых штанах и черной куртке, который стоит рядом с трактором и, похоже, возится с мотором. Наверно, проблемы с двигателем, думает Кей, с тревогой замечая, что он держится слишком близко от здоровенного черного колеса.
– Если хочешь, оставь бейсболку в машине.
– А? – Марино поворачивает к ней свое обветренное лицо.
– Ты слышал. Даю дружеский совет ради твоего же блага.
Трактор вместе с мужчиной в буро-зеленых штанах пропадает из виду.
– Ты всегда даешь дружеские советы ради моего блага, а получается наоборот. – Он снимает бейсболку и задумчиво смотрит на Кей. Его лысина блестит от пота. Скудный клочок седых волос, оставленных природой из милости, Марино убрал сам.
– Ты так и не сказал, почему начал брить голову, – говорит она.
– А ты и не спрашивала.
– Спрашиваю сейчас. – Скарпетта поворачивает на север, прочь от старых корпусов, в сторону Брод-стрит. Стрелка на спидометре быстро достигает разрешенной отметки.
– Если уж нет волос, то лучше избавиться от них совсем, – отвечает Марино.
– Наверное, разумно, – говорит Кей. – Как и все остальное.
Глава 2
Устроившись в кресле, Эдгар Аллан Поуг рассматривает пальцы своих голых ног. Он улыбается, представляя реакцию людей, которые узнали бы, что он сейчас у себя дома, в Голливуде. В своем втором доме, напоминает себе Поуг. У него, Эдгара Аллана Поуга, есть второй дом, куда можно приехать, чтобы погреться на солнышке и повеселиться вдали от посторонних глаз.
Никто, конечно, не спросит, в каком именно Голливуде. Стоит только сказать «Голливуд», и воображение сразу же рисует большую белую надпись на холме, особняки за высокими стенами, спортивные машины с откидным верхом и тех, благословенных и прекрасных, богов. Никому и в голову не придет, что Голливуд Эдгара Аллана Поуга находится в округе Броуард, примерно в часе езды от Майами, и туда вовсе не стремятся богатые и знаменитые. Он скажет об этом доктору, с легким сожалением думает Поуг. Да, доктор узнает первым, и в следующий раз у него не кончится вакцина от гриппа, думает Поуг с некоторым страхом. Ни один доктор больше не откажет своему голливудскому пациенту в вакцине от гриппа, независимо от того, какие у него запасы, решает Поуг с раздражением и даже злостью.
– Вот видишь, мамочка, мы здесь. Мы действительно здесь. Это не сон, – говорит Поуг не совсем четким голосом человека, который держит что-то во рту и это что-то мешает правильной артикуляции.
Ровные выбеленные зубы сжимают деревянный карандаш.
– А ты думала, что этот день не наступит, – продолжает он, удерживая в зубах карандаш, и капелька слюны срывается с нижней губы и ползет по подбородку.
«Ты ни на что не годен, Эдгар Аллан. Позор, позор, позор». Он приговаривает, подражая сварливым интонациям матери, язык у которой частенько заплетался после возлияний. Жидковат, Эдгар Аллан. Неудачник, неудачник, неудачник…
Раздвижное кресло стоит ровно посередине душной, непроветренной комнаты, а его квартирка с одной спальней находится на втором этаже домика, окна которого выходят на Гарфилд-стрит, названную в честь президента Соединенных Штатов и идущую с востока на запад, от бульвара Голливуд до Шеридан-стрит. Бледно-желтый двухуровневый комплекс называется – по неизвестным, если не считать очевидных, причинам – Гарфилд-корт. Никакого дворика здесь нет. Нет даже травинки. Только автомобильная стоянка и три пальмы с растрепанными кронами, напоминающими Поугу крылья бабочек, которых он в детстве прикалывал к картонке.
«Кишка тонка. Вот в чем твоя проблема».
