— Не понимаю, почему вы не хотите прочитать его мне. Я имею право знать, что там написано. Думаю, нашему адвокату все же придется иметь дело с вами. Он представляет интересы Джонни. А что касается письма, то оно — фальшивка, и все сказанное в нем — ложь. Грязный трюк кого-то из тех, кто стоит за всем этим. Мой мальчик был вполне здоров, пока не пошел туда, а потом вдруг стал мистером Хайдом
[61]
, как ни печально так говорить о собственном ребенке. Но я должна это сказать, чтобы вы поняли, как сильно он изменился. Наркотики. Иначе и быть не может, хотя тесты дали негативный результат и наш адвокат утверждает, что Джонни никогда их не принимал. Ему виднее. Мой сын знает, что он необычный мальчик. А что еще, если не наркотики? Кто-то приобщил Джонни к какой-то дряни, это изменило его и сильно повлияло на его личность. Кто-то злонамеренно сломал ему жизнь, подставил его…
Она говорит и говорит, не останавливаясь и все больше расстраиваясь. В дверь стучат, кто-то трогает ручку, потом приоткрывается другая дверь, и я киваю Брайсу головой. Не сейчас. Он шепотом сообщает, что здесь Бентон, и спрашивает, можно ли его впустить? Я разрешаю. Брайс закрывает одну дверь, а другая тут же открывается.
Я включаю громкую связь.
Бентон притворяет за собой дверь, и я поднимаю конверт, показывая, с кем разговариваю. Он придвигает поближе стул. Миссис Донахью не умолкает, и я пишу в блокноте: «Говорит, она не писала — водитель не ее и „бентли“ тоже».
— …в этом месте. — Голос звучит так ясно, словно миссис Донахью здесь, в моем кабинете.
Бентон сидит молча и на мое сообщение не реагирует. Лицо у него бледное, усталое. Выглядит он не слишком хорошо, и от него пахнет древесным дымом.
— Я никогда там не была, потому что посетителей не допускают без крайней необходимости…
Бентон берет ручку и пишет на том же листке: «Отуол»? Слушает он невнимательно, безразлично, без всякого любопытства.
— И потом, там такие меры безопасности, как в Белом доме и даже еще строже. Я верю сыну, он так напуган и подавлен все последние месяцы. С лета уж точно.
— О чем вы говорите? — спрашиваю я и снова пишу Бентону: «Из ее дома пропала печатная машинка».
Он смотрит на листок и кивает, как будто уже знает, что старенькая машинка «оливетти» исчезла, возможно, украдена, если то, что говорит миссис Донахью, правда. Или же ему уже все известно. А если мой офис прослушивается? Люси говорила, что проверила кабинет на «жучки», а раз так, то она же, скорее всего, их и ставила. Я скольжу взглядом по стенам, как будто могу обнаружить крошечные камеры и микрофоны, скрытые в книгах, ручках или телефоне. Смешно. Если Люси что-то и поставила, то я бы об этом и не догадалась. И, что еще важнее, Филдинг тоже бы не догадался. Надеюсь, я еще увижу запись беседы с капитаном Аваллон, которую они вели с Филдингом, не догадываясь, что их записывают. Надеюсь, я раскрою их заговор, нацеленный на то, чтобы скомпрометировать меня и изгнать из ЦСЭ.
— …где проходил интернатуру. Технологическая компания, где делают роботов и вещи, о которых никому знать не положено… — говорит миссис Донахью.
Бентон положил руки на колени и переплел пальцы, как делает всегда, желая показать, что он спокоен. На самом деле он совсем не спокоен. Я знаю язык его тела — как он сидит, как смотрит — и могу разглядеть нервозность даже в полной его неподвижности. Он вымотался и устал, но есть и что-то еще. Что-то случилось.
— …Джонни пришлось подписать контракты и какие-то соглашения, обязывающие не разглашать информацию относительно компании и даже не говорить, что означает ее название. Можете такое представить? И ничего удивительного, учитывая, что они там задумывают. Громадные секретные контракты с правительством. Жадность. Невероятная жадность. Что же удивляться, когда пропадают вещи и одни люди выдают себя за других.
Я понятия не имею, что означает «Отуол». Раньше я полагала, что это имя одного из основателей компании, некоего Отуола. Смотрю на Бентона. Он слушает миссис Донахью и рассеянно смотрит куда-то в сторону.
— …ни о чем и уж точно ничего о том, что там происходит. Все, что он там создал, принадлежит им и у них останется. — Она говорит быстрее, и голос звучит так, словно идет не от диафрагмы, а от горла. — Мне страшно. Кто эти люди и что они сделали с моим сыном?
— Почему вы думаете, что они сделали что-то с Джонни? — спрашиваю я.
Бентон, не говоря ни слова, пишет что-то в блокноте — губы плотно сжаты, как бывает всегда, когда он сосредоточен.
— Потому что случайностей не бывает, — отвечает миссис Донахью, и ее голос напоминает шрифт ее старенькой «оливетти» — что-то элегантное, но слабеющее и расплывающееся. — То он был здоров, а то вдруг стал болен, а теперь вот заперт в психиатрическом центре и признается в убийстве, которого не совершал. И вдобавок это… — Она хрипловато прокашливается. — Письмо на моей бумаге и от моего имени, которое я не писала. Я представить не могу, кто его вам доставил. И машинка пропала…
Бентон пододвигает мне блокнот, и я читаю то, что он написал.
«Мы это знаем».
Я смотрю на него, недоуменно хмурясь. Не понимаю.
— …Зачем им понадобилось обвинять его в том, чего он не совершал? Как им удалось настолько промыть ему мозги, что он поверил, будто действительно убил ребенка? Наркотики. Ничего другого я предположить не могу. Может быть, кто-то из них убил того мальчика, и им понадобился козел отпущения, а тут и подвернулся мой бедный Джонни. Он ведь доверчивый, не умеет просчитывать реальную ситуацию, как это делают другие. Что может быть лучше, чем подросток с симптомом Аспергера…
Я все еще не могу оторваться от записки Бентона. Мы это знаем. Я читаю снова и снова, как будто если прочту еще раз, то пойму, о чем знает мой муж и эти загадочные невидимки, которых он объединяет с собой словом «мы», и что они об этом знают. Сосредоточившись на том, что говорит миссис Донахью, стараясь разгадать, о чем все же идет речь, и осторожно вытягивая из нее информацию, я не могу избавиться от чувства, что Бентон ее и не слушает. Похоже, рассказ матери Джонни ему совсем не интересен, что весьма необычно для него. За этим безразличием просматривается желание, чтобы я поскорее закончила разговор и ушла с ним, как будто что-то уже закончилось и осталось только завязать узелки, подчистить. Чаще всего Бентон ведет себя так после завершения долгого, месяцами, а то и годами тянувшегося дела, когда все уже решилось или жюри вынесло вердикт и машина вдруг остановилась, но ни сил, ни радости от этого успеха нет.
— Когда вы заметили, что ваш сын изменился? — Я не собираюсь заканчивать только потому, что Бентон что-то знает и что он устал.
— В июле… в августе. В сентябре уже определенно. Интернатура в «Отуоле» началась в мае.
