— Приходила на ужин или просто заглядывала к нам, проходя мимо, особенно по выходным. Знаете, ей нелегко пришлось. Бралась за любую работу, попадала в разные неприятные истории. Ее мать погибла в автоаварии, потом трагически умер отец. Я, правда, забыла отчего. Славная девушка. Всегда так добра к Джонни. Они познакомились прошлой весной, когда он пришел работать в «Отуол». Правда, она старше. Если не ошибаюсь, училась в Массачусетском технологическом, перевелась туда из Беркли. Необычайно умная и такая привлекательная. А вы откуда ее знаете?
— Боюсь, я с ней незнакома. Мы никогда не встречались.
— Она была единственным другом Джонни. Единственным настоящим. Самым близким из всех. Но ничего романтического, хотя я и надеялась. Боюсь, ничего и будет. Думаю, она встречается с кем-то из «Отуол текнолоджиз», с каким-то ученым, который работает там вместе с ней.
— Вы знаете, как его зовут?
— Простите, не могу вспомнить. Да я и не знала его. Он, по-моему, тоже из Беркли и оказался здесь после Массачусетского технологического и «Отуола». Южноафриканец. Я слышала, как Джонни довольно грубо отзывался об африканце, с которым встречается Дона, называл такими словами, которые мне не хотелось бы повторять. А перед этим был какой-то странноватый шотландец, по словам моего сына, очень ревнивый…
— Странноватый шотландец?
— Нехорошо так говорить о том, кто так трагически погиб. Но Джонни порой бывает так бестактен! Это тоже часть его своеобразности.
— Вы знаете имя этого погибшего человека?
— Не помню. Это тот футболист, которого нашли в бухте.
— Джонни разговаривал с вами об этом случае?
— Вы же не хотите сказать, что мой сын мог иметь что-то общее с…
Я спокойно заверяю, что не имею в виду ничего подобного, и заканчиваю разговор, когда внедорожник выезжает на дорожку, покрытую хрустящей корочкой снежного наста. В конце ее, под голыми ветвями огромного дуба, стоит старый каретный сарай, переделанный нами в гараж. Свет фар падает на двойные деревянные двери.
— Ты сам все слышал, — обращаюсь я к Бентону.
— Из этого не следует, что Джек не виноват. Из этого не следует, что не он убил Уолли Джеймисона, или Марка Донахью, или Илая Гольдмана. Нам нужно быть осторожными.
— Конечно, нам нужно быть осторожными, — соглашаюсь я. — Мы всегда осторожны. Ты ничего этого не знал?
— Я не могу рассказывать о том, что сообщил пациент. Но позволь выразиться следующим образом: то, что сказала миссис Донахью, очень интересно, и я не утверждал, что убежден в виновности Филдинга. Повторяю, нам нужно быть осторожными, потому что мы пока еще ничего не знаем точно. Но узнаем, обещаю. Сейчас все ищут Дону Кинкейд. Я передам последнюю информацию, — говорит Бентон, и по его тону можно понять, что мы пока ничего не можем и не должны предпринимать. Он прав. Мы не можем, как какой-нибудь поисковый отряд из двух человек, отправиться на поиски Доны Кинкейд, которая в данный момент находится в тысяче миль отсюда.
Бентон останавливает внедорожник и наводит пульт на замок гаража. Дверь открывается, и внутри зажигается свет. Там стоит черный «порше»-кабриолет. Три других места свободны.
Он ставит внедорожник рядом с «порше», а я надеваю ошейник с поводком на длинную изящную шею Сока и помогаю ему слезть с моих колен, а затем выбраться из машины и войти в гараж. Здесь очень холодно из-за выбитого окна в задней части. Я веду Сока по прорезиненному покрытию и выглядываю в пустой черный квадрат окна на заснеженный двор позади гаража. Там очень темно, но я все-таки различаю множество следов на снегу. Соседские ребятишки срезают путь, проходя по нашей земле. Надо этому положить конец. У нас ведь теперь есть собака, и я распоряжусь, чтобы задний двор обнесли оградой. Пусть меня считают злобной и мелочной соседкой, не позволяющей никому и шагу сделать по своей земле.
— Вот так дела, — говорю я Бентону, когда мы выходим из гаража на заснеженную дорожку. Ночь холодная, белая и очень тихая. — Ты установил в гараже систему сигнализации, но все равно любой желающий может в него забраться. Когда мы застеклим окно?
Мы подходим к задней двери, осторожно шагая по скрипучему снегу, который Соку явно не по нраву. Он опасливо семенит, поджимая лапы, как будто это не снег, а горячие угли. Кроме того, бедняга дрожит от холода. Темные деревья раскачиваются на ветру. Ночное небо усыпано звездами, и луна, повисшая над крышами домов и кронами деревьев Кембриджа, кажется маленькой и белой, как кость.
— Досадно! — говорит мой муж, беря пакет с покупками в другую руку. Ищет в кармане ключ. — Я обязательно его поставлю. Вот завтра утром и поставлю. Просто меня давно не было дома…
— Неужели так трудно поставить изгородь для Сока? Тогда можно будет выпускать его, не боясь, что он случайно убежит.
— Ты же сказала мне, что он не любит бегать, — говорит Бентон и открывает входную дверь.
Вдалеке проступают темные силуэты парка Нортон’с-Вудс. Деревянное здание с трехъярусной металлической крышей почти сливается с темнотой. Внутри ни единого огонька. Я с печалью смотрю на штаб-квартиру Американской академии искусств и наук и думаю о Лайаме Зальце и его убитом пасынке. Думаю о том, что где-то лежит изуродованный корпус его флайбота, замерзший и бездыханный, как сказала Люси, потому что солнце не может добраться до него и подзарядить его батареи. Что-то подсказывает мне, что его уже нашли. Может быть, ФБР. Может быть, люди из АПИ или Пентагона. А может, и Дона Кинкейд.
— По-моему, ему нужна какая-нибудь обувка, — говорю я. — Для собак на зиму делают такие специальные башмачки, ему без них никак не обойтись, потому что иначе он обязательно порежет лапы на снегу.
— Далеко по такому холоду он не уйдет, — говорит Бентон и открывает дверь. Пронзительно верещит сигнализация. — Поверь мне. Гулять с ним в такую погоду — намучаешься. Надеюсь, он не гадит в квартире, а просится наружу.
— Еще ему понадобится пара комбинезончиков. Странно, если узнаю, что Илай или Дона не купили ему ничего на зиму. Но здесь, у нас, борзой без одежды не обойтись. Не лучший край для собак этой породы, но никуда не денешься, Сок. Ты не бойся, о тебе позаботятся, не допустят, чтобы ты голодал или мерз.
Бентон нажимает код на пульте и сразу, как только дверь за нами закрывается, переустанавливает сигнализацию. Сок жмется к моим ногам.
— Разведи огонь, а я приготовлю что-нибудь выпить, — говорю я Бентону. — Потом я сделаю цыпленка с рисом или, может, треску и квиноа, но только попозже. Он и без того весь день ел курятину с рисом, и я не хочу, чтобы его стошнило. А ты что бы хотел на ужин? Или, может, правильнее будет спросить, что съедобного есть в нашем доме?
— В холодильнике все еще лежит пицца.
Я зажигаю свет. Витражные окна вдоль лестницы темны, но снаружи, подсвечиваемые из дома, смотрятся, видимо, потрясающе. Я представляю подсвеченные французские пейзажи, которые увижу, когда ночью выведу Сока прогуляться, представляю, как он будет рад. Весной и летом, когда потеплеет, мы будем играть с ним на заднем дворе. Как будут светиться окна по ночам, какой мирной и спокойной будет картина. Я буду жить на окраине Гарварда и возвращаться домой из офиса к моему старому псу, разобью розовый сад на заднем дворе. Звучит превосходно.
