Брат промолчал и отвернулся.
Джулиане же вдруг захотелось найти герцога и встряхнуть его хорошенько.
— Где он? — спросила она. — Я хочу поговорить с ним.
Ник мялся.
— Джулиана, понимаешь… все не так просто. Ведь он герцог. К тому же весьма уважаемый. Он должен принять во внимание все обстоятельства, обдумать все возможности. Он должен заботиться о семье.
Джулиана задумалась. А может, ей следовало начать с брата? Может, для начала встряхнуть его?
Нахмурившись, она заявила:
— Ему надо было думать об этом до того, как он отослал женщину в Йоркшир!
У Изабель от удивления отвисла челюсть, и до Джулианы дошло, что она почти прокричала эти слова. Что ж, пусть удивляются! Если они думают, что она станет извиняться за то, что так разозлилась на герцога, то они сильно ошибаются.
— Послушай, Джулиана…
— Не пытайся меня переубедить, Ник! Я не позволю этому… невозможному человеку просто взять и отказаться от своего ребенка. И если у вас не хватает духу сказать ему правду, то это сделаю я.
Она снова остановилась, тяжело дыша после своей гневной тирады. И тут, взглянув на Ника, заметила, что он ужасно расстроился. Быть может, не следовало ей намекать, что он трус?
— Я, конечно же, не имела в виду, что ты, Ник…
— Думаю, очень даже имела, сестричка. И тебе повезло, что я не Гейбриел. Что ж, если ты так решительно настроена, то поговори с Лейтоном. Не собираюсь тебя отговаривать. Ты увидишься с ним за обедом.
Что-то в словах брата показалось Джулиане странным, но она все еще была слишком зла на Саймона, поэтому не стала придавать значение словам Ника.
Тут все трое подошли к широкой каменной лестнице, ведущей в особняк, и Джулиана, взглянув на широкие двери, распахнутые настежь, решительно сказала себе: «Я не собираюсь ждать. Немедленно с ним поговорю».
Она отыскала герцога почти тотчас же. Он стоял в одной из комнат, устремив взгляд в окно, и его силуэт четко вырисовывался на фоне яркого голубого неба. Немного помедлив, Джулиана переступила порог и вошла в комнату, мимолетно отметив: «Какой же он высокий, широкоплечий… и сногсшибательно красивый». При этой мысли она еще больше разозлилась, теперь уже на себя. О Боже, даже сейчас, когда она была так зла, ее тянуло к Саймону — хотелось подбежать к нему, обнять и…
Нет-нет, он не для нее! И она должна об этом помнить.
Джулиана решительно направилась к герцогу; ей не терпелось поговорить с ним и сказать все, что она о нем думала. Приблизившись к нему сзади, она без предисловий заявила:
— Я думала, вы другой.
Он повернул к ней только голову. И ничего не сказал — молча на нее смотрел. Она немного подождала, но он так и не заговорил. Джулиана же, давая выход своему гневу, продолжала:
— Я думала, вы джентльмен, думала, вы из тех мужчин, которые держат свои обещания и стараются всегда поступать правильно. Но выходит, я ошибалась. Я забыла, что вас по-настоящему волнует только одно — не честь или справедливость, а собственная репутация.
Он по-прежнему молчал, и она вновь заговорила:
— Даже когда вы смеялись надо мной и критиковали за то, что во мне слишком много страсти, за то, что я слишком безрассудна и не забочусь о своей репутации, я думала, что, быть может, я… что, возможно, вы… — Она умолкла и мысленно добавила: «Я думала, что, возможно, вы стали другим. Думала, что мне удалось изменить вас». Но этого, разумеется, она не могла ему сказать. Не имела права.
Тут герцог наконец-то повернулся к ней полностью, и она увидела, что он держал на руках младенца.
И Джулиана вдруг поняла, что это за комната. Детская!
Герцог же держал спящую девочку, настолько маленькую, что она легко помещалась в его ладонях.
Джулиана сглотнула и шагнула ближе. Вгляделась в крошечное красное личико — и весь запал ее иссяк. Ей больше не хотелось ни кричать, ни трясти Саймона. И она больше не испытывала ни злости, ни возмущения. Она чувствовала себя… потерянной.
В другом мире — в другое время — они могли бы находиться в такой же детской. И у них мог бы быть такой же момент. Но только более счастливый.
Голос ее дрожал, когда она вновь заговорила:
— Мне известно, что значит расти, зная, что одному из родителей ты не нужна, Саймон. И мне известно, каково это, когда о том знает весь свет. Это очень тяжело и больно. И когда тебе четыре, и когда тебе десять, и когда тебе… двадцать. Я знаю, каково это, когда над тобой насмехаются и когда тебя все отвергают. Вы должны признать ее, Саймон. — Последовало долгое молчание. — Да, должны. Ну и что, что это скандал. Переживете. Вы сможете. А я… — Нет, никаких «я». Она ему никто. — А мы… мы поддержим вас.
Щеки ее были мокрыми от слез, но она продолжала:
— Ведь вы же здесь, Саймон. Вы приехали, чтобы посмотреть на нее. Наверняка это что-то значит. Вы сможете полюбить ее.
Герцог услышал в ее словах мольбу, он знал: она говорила не только о ребенке. И он опять промолчал.
Ей бы следовало смутиться, но она решительно отбросила все мысли о стыде и о гордости. Сейчас она думала только об одном: этот мужчина стал для нее единственным в мире.
С самого начала.
— Что же ты молчишь, Саймон? — прошептала она, вложив в его имя целый океан страсти и нежности.
Но ведь он воплощал в себе все то, что она поклялась ненавидеть… Этот надменный аристократ погубил какую-то невинную девушку и, возможно, не признает свою дочь. И теперь Джулиана ненавидела себя за то, что по-прежнему желала его — даже сейчас, когда должна была бы презирать.
Тут он шагнул к ней, она отступила на шаг, боясь его близости. Боясь того, что могла сделать. Того, что могла позволить ему сделать.
— Джулиана, познакомься с моей племянницей.
Его племянница?
— Так это твоя…
— Да. Кэролайн. — Он произнес имя малышки с такой нежностью, что Джулиана невольно ей позавидовала.
— Кэролайн… — повторила она и шагнула к нему, шагнула к ангелочку в его руках.
У девочки было круглое личико с похожим на розовый бутон ротиком и точно такие же, как у дяди, золотые кудряшки.
Джулиана шумно выдохнула.
— Так ты ее дядя?
Герцог едва заметно улыбнулся.
— А ты решила, что отец?
— Да.
— И даже и не подумала получить подтверждение, прежде чем выдвигать такие обвинения?
Она вспыхнула от стыда.
— Пожалуй, следовало бы…
Она взглянула на малышку у него в руках, и что-то сжалось в ее груди от несообразности этой картины: большой сильный мужчина, олицетворение благопристойности и надменности — и крошка племянница чуть длиннее его ладони.
