Я понимала, что не нужно лежать в хижине, тоскуя по ней.
Нет такой волшбы, что возвращала бы мертвых, и, я думаю, тем, кто только что умер, нужен покой, чтобы самому попрощаться как следует, чтобы оставить старое, земное обличье позади и ускользнуть прочь. Я очень сильно в это верю.
После дождя озерцо стало прозрачным словно стекло. Пахло свежестью. Я умылась в ручье и напилась из него и увидела, как небо на востоке окрашивается в розовый цвет. Это было доброе, мирное зрелище. Я искренне поблагодарила того, кто наблюдал за нами, кем бы он ни был. Сказала ему спасибо за ее жизнь и попросила хорошо о ней заботиться. Когда оглянулась на торфяную равнину, увидела очертания хижины в темноте. За всю жизнь у кобылы никогда не было лучшего места для отдыха — даже мистер Фозерс не смог бы наполнить свою конюшню таким мягким мхом или вереском, — и меня утешало, что она умерла в очень хорошем для лошади месте.
Я смотрела. И пока я смотрела, ее призрак появился в утреннем воздухе. Встряхивая гривой, она щипала траву.
Я направилась на север с серебристым конским волосом на своем плаще.
Двенадцать дней я брела по Раннох-Муру. Ветер стихал в ночные часы, так что я путешествовала после заката, ведь казавшаяся восковой луна давала достаточно света. Я научилась распознавать топи в темноте. Я переходила через ручьи по камням. Я ела коренья. Некоторые стебли содержат сладкий сок, и этого мне хватало, чтобы преодолеть еще несколько миль. Но мой плащ цеплялся за ветки и колючки, а тело так устало в длившемся целый год походе на северо-запад. Я замирала на горных кручах. Я припадала к земле у озер, на глади которых капли дождя выбивали ямки, и слушала его плеск, и чувствовала мелкие удары по кистям рук, и думала: «Мне предначертано оказаться здесь. Я должна была увидеть этот дождь».
Хватит с меня скитаний. У заросшего лишайником камня я сказала: «Буду идти еще один день. И останусь там, где окажусь через день пути».
Я не клялась. Это были просто слова, произнесенные уставшей душой. Я сказала это верещатнику, но верещатник и так все знал.
* * *
Вы были терпеливы. Сколько дней просидели здесь, слушая мое стрекотание? И ни разу не сказали: «Достаточно, Корраг» или «Хватит с меня». Надеюсь, вы будете довольны следующей частью, потому что это рассказ о моем прибытии. Это истинное начало истории.
Добрый мистер Лесли с пером из гусиного крыла.
Слушайте. Я пришла в долину в ночь полнолуния, когда кобылы уже не было в живых.
Мир все еще пропитывала волшба, а в безлюдных местах все еще жили волки. С ковенантерами было почти покончено, Вильгельма только что короновали, и он наполнял страну сиплым протестантским дыханием. Слово «якобит» едва появилось на свет и было еще мокрым от своего мучительного рождения. Человек, которого я любила, был все еще жив, как и человек, которого я не любила. Я тогда еще не вдохнула теплое дыхание оленя. Мне казалось, что я мудрая, но нет, я была далека от этого.
Я пришла, как повелительница дождя и ветра, как королева усталости, с такой грязной юбкой, что я была вдвое тяжелее своего обычного веса. Я тащила за собой ветки, покрытые мхом и пауками. Эти пауки плели паутину у меня в волосах и ловили в нее ночных мотыльков. Мои волосы были усыпаны бледными крыльями, и на ходу я чувствовала, как лапки насекомых щекочут лицо. На подол налип чертополох, и я собрала немного в сумку. Корсаж скрипел от засохшей грязи. Девчонка, пришедшая в долину, была далеко не красавицей.
Но я приковыляла туда. Я стояла в Гленко и думала: «Вот то самое место».
Не это ли слово вы повторяли все эти ночи?
«Гленко. Корраг! Говори о Гленко… Я пришел ради Гленко…» И я буду говорить о нем. Я уже говорю о нем.
«Вот то самое место». Я была уверена. Потому что сердце знает, где его дом, когда ищет его, а найдя, говорит: «Здесь».
Моя дорогая Джейн, это послание будет короче предыдущего, поскольку часы говорят, что уже слишком поздно. Это моя оплошность: выйдя из тюрьмы, я не поторопился в гостиницу. Я бродил в задумчивости, пока не обнаружил, что дошел до городской площади. Это то место, где сожгут узницу, когда начнется оттепель. И я смотрел на подготовленную груду поленьев. Их прикрыли тряпьем, потому что снег еще идет. Еще я увидел объявление, прибитое к столбу; там написано «ведьма» и «испытание огнем». На нем не было даты — просто сказано о первом ясном дне, когда снега станет меньше.
Я уже выражал свое отношение к тем, кто не разделяет нашей веры. Но нужно иметь очерствевшее сердце, скажу больше — нужно быть совершенно бесчувственным, чтобы смотреть, как на площадь носят дрова, и не ощущать ни малейшего движения души.
Уже полночь, и свеча оплывает. Корраг (я не называю ее ведьмой ни вслух, ни в мыслях после твоего письма, любовь моя) сегодня вечером говорила о Хайленде, о дикой вересковой пустоши, что лежит перед Гленко. Я не записал ни слова из ее истории, потому что тоже потерялся в ней. Я не писал, потому что мои уши и глаза были на продуваемых ветрами холмах, а не на бумаге. Она не умеет читать и писать, а дни, проведенные на том болоте, подсчитывает на пальцах рук и ног. Но при этом она прекрасный рассказчик, и в этом нет никакого колдовства. Я бы сказал, что это Господь наделил ее талантом, когда сотворил ее. До того, как она отступила от Его имени.
Хозяин гостиницы, который видел, что я вернулся очень поздно, спросил:
— Шлюха в кандалах исповедовалась? Вызвала для вас дьявола?
И он издал некий звук глоткой — резкий, скрежещущий, словно его вот-вот стошнит. Я думаю, он рассчитывал услышать что-то новенькое, чтобы потом посплетничать с пьянчугами. Но я так устал, Джейн, что ответил коротко:
— Нет, не исповедовалась.
А она и не исповедовалась. Она говорила о Раннох-Муре, и ее слова были наполнены глубокой нежностью. Она говорила о смерти, случившейся там, в горах, — о смерти лошади, к которой испытывала привязанность. Как ни крути, эта лошадь — единственное живое существо, которое не покинуло ее, которое не обижало ее, не называло ведьмой, и глаза Корраг наполнились слезами, когда она говорила о смерти своей подруги. Я согласен с тем, что эта женщина прожила очень одинокую жизнь.
Джейн, она напоминает о тебе. Не своим одиночеством, конечно (потому что тебе никогда не доводилось его испытывать, да и наши мальчики не допустят этого), и не наружностью (исключая волосы — они гуще и ужасно запущены). Просто Корраг восхищается мельчайшими проявлениями жизни, которые мы обычно не замечаем, — пчелой на цветке, звуком, который рыба издает ртом. Я ведь знаю, что ты тоже любишь такие тонкости. Ты слушаешь пение птиц… А помнишь нашу поездку на побережье, когда мальчики едва родились? Ты взяла там морской камешек, а когда я спросил зачем, ты ответила: «Я буду скучать по всему этому», словно мой вопрос был странным. Я думал об этом сегодня вечером.
Еще я размышлял о своем отце. Спрашивал себя, что бы сделал он, если бы сидел на трехногом табурете в тюремной камере перед этой девочкой. Разве он бы не смягчился, как, по ее словам, смягчился я? Без сомнения, я знаю ответ. Его не впечатляла ни смерть, ни рождение, и он никогда бы не проявил милосердия к «ведьме». Он бы поспособствовал ее скорейшей гибели — собственноручно умертвил бы, если бы не видел иного способа.
