Мне было страшно, да. Но не их я боялась. Не того, что эти люди окажутся дикими или жестокими, как те солдаты, потому что я как будто знала: они не такие. Я боялась, что они заставят меня покинуть это место, боялась, что потеряю свой дом, и тогда куда податься? Я устала от скитаний, от движения вперед и вперед. Моя кобыла мертва, мое сердце устало, и я пришла в долину, думая: «Вот то место, вот где я должна быть». Я не хотела уходить. Мне нравилась моя скала. Мне нравилось, что я могу сидеть в дверном проеме своей хижины и разглядывать оленя на горной круче. Мне нравились звезды. Вкус воды, которую я пила, складывая ладони ковшиком. Я не хотела оставлять все это.
Я бежала, думая: «Нет. Я не уйду».
Я видела следы их ног, пока мчалась вверх по ущелью к своей хижине.
Придя в лощину, я увидела, что они уже стоят там. Около моего дома. Один обходил его вокруг, щупал стены тыльной стороной кисти. Мужчина с бородой, похожей на лисий хвост, наклонил голову, заглядывал в дверь.
Я направилась к ним, шурша юбками. Повернувшись, эти люди смотрели, как я иду. Сердце у меня трепетало, потому что они были настоящими великанами — трое огромных мужчин, и я вспомнила, как солдат схватил меня за лодыжку и сказал: «Тсс…»
Человек с рыжей бородой заговорил со мной. Но не на английском. Он говорил на языке Хайленда — для моего уха это был непонятный лепет.
Я таращилась на него. Моргала.
Мы все смотрели друг на друга. Они переговорили между собой.
Он вновь повернулся ко мне и произнес:
— Кто ты? Откуда?
— Ты говоришь по-английски? — спросила я.
Я думала, что в этих местах никто не говорит.
При звуках моего голоса он наклонил голову, как делают птицы, когда слушают, не ползет ли где червячок.
— Ты из Лоуленда?
— Нет. Из Торнибёрнбэнка. Это рядом с Хексемом.
— Англия?
— Да.
Он повернулся, вновь заговорил на гэльском. Двое других мужчин были гораздо старше — седые, широкоплечие, закаленные жестокими ветрами. У них был матерый вид. Глаза, которые годами щурились от солнца, снега и дождя. Я никогда не видела медведей, но рисовала их у себя в голове. Мне казалось, что эти люди похожи на медведей. Руки как лапы.
Мое сердце билось быстро и очень сильно.
— О тебе прошел слух, — сказал он.
— Обо мне?
— О черноволосой фейри, ворующей котелки и яйца у наших арендаторов. О полуженщине-полуребенке, освежевавшей самку оленя, только что убитую моим двоюродным братом. Ему нужна была та олениха, и он бы напал на тебя, если бы знал, что ты человек. У наших коров меньше молока с тех пор, как ты начала выдаивать их. Ты построила это, — он стукнул по стене моего дома, — на нашей земле и в том месте, о котором никто, кроме нас, не знает, и теперь мы узнаём, что ты англичанка. — «Медведь» сказал: — Сассенах…
Тогда я увидела себя. Я увидела себя такой, какой видели меня они, — маленькое лохматое существо, живущее в шалаше из коровьих лепешек, а на крыше сушится рыба. Я подумала: «Что ответить?» Но что я могла? Я знала, что они сразу решили: «Ведьма». Можно соврать, но петли лжи все равно однажды распустятся, швы разойдутся, ложь распарывает себя, и в некотором смысле это очищение. В моей жизни было уже слишком много лжи.
— Я бежала от беды, — сказала я. — На север за спокойной жизнью. Чтобы построить здесь дом. — Я попыталась улыбнуться. — Не хотела никому причинить вреда.
Они смотрели на меня. Что-то ворчали на гэльском. Я ждала. Говорить с коровами было проще.
— Спокойная жизнь? Здесь?
— На юге мне жилось несладко. Там меня называли ведьмой, бросали в меня камни. — Я пожала плечами. — Мама отправила меня «на северо-запад», вот я и пришла сюда…
Самый высокий и седой «медведь» прорявкал несколько гэльских слов. Я решила, что старшие не знают английского, только рыжеволосый. Он говорил с другими через плечо, не спуская с меня глаз.
— Ведьма? У нас их тут и своих предостаточно.
Мы топтались на месте, как коровы.
— У тебя травы там? В твоем доме?
— Да.
— Лекарства?
Я кивнула.
Он подумал над этим немного. Посмотрел на облака. Поговорил на своем похожем на журчание воды языке с друзьями, а может, родственниками, те ответили что-то. Наконец таким тоном, словно я его утомила и у него есть более достойные собеседники, он сказал:
— Ты берешь слишком много молока — ты одна, а нас больше. И травы за яйца — нечестный обмен. Эти куры стары и несутся с каждой неделей все хуже.
Я согласилась. Сказала, что буду пить меньше молока, — просто сначала я была очень голодной.
Они повернулись, чтобы уйти. Но рыжеволосый спросил:
— Твое имя?
— Корраг.
— Как?
— Корраг.
— Твое полное имя?
— Просто Корраг. У меня нет другого имени, потому что у меня никогда не было отца.
Он задумался.
— Я Иэн Макдоналд, и у меня есть отец, он глава клана. Это наш арендатор из Ахтриэхтана, у него ты таскала яйца, а это старик Инверригэн — котелок его жены я вижу на твоем очаге. Впредь, сассенах, чтобы никакого воровства. Если ты и вправду хочешь спокойной жизни, мы больше не встретимся.
Они ушли.
Я подумала: «Макдоналд?» И все сжалось у меня в животе. Наверное, глаза мои стали похожи на круги, что идут по воде от брошенного камня, я поднялась на цыпочки и крикнула вслед им:
— А что это за место? Как оно называется?
И когда они уже почти скрылись из виду, Иэн Макдоналд, с бородой, похожей на лисий хвост, и проницательными глазами, закричал, обернувшись:
— Гленко, долина реки Кое! А твоя крыша не выдержит зиму.
Потом они совсем исчезли из виду. Все, что осталось, — это их следы и запах, присущий большинству из них, — а чем еще они могут пахнуть? Только мокрой шерстью, коровами, торфяным дымом и потом.
* * *
Это имя звучало в уханье совы. Ручей, сбегающий по склону недалеко от моей хижины, все время журчал: «Кое». Ветер, шелестящий в деревьях, и заяц, чешущий ухо задней лапой, — я услышала его как-то в сумерках среди берез, — все вокруг шептало: «Глен-Кое, Глен-Кое». И олень, стоящий на скале над моей хижиной, ревел: «Кое!» Его дыхание вырывалось паром.
Страх?
Нет. Я не чувствовала страха. Я очень хорошо знала, что такое страх, — это когда тебя хватает пьяный мужчина или когда ты узнаешь, что ноги твоей матери засеменили по воздуху, а потом повисли неподвижно. Но я не боялась Гленко.
Я говорила о ней своему очагу. Я шептала ему: «Глен-Кое».
