— Сассенах.
— Я не знаю, что это значит.
— Англичанка, — сказал он, улыбаясь, и поймал мой взгляд. — Это значит «англичанка». Ты разве не оттуда?
— Оттуда, — ответила я. — Я из Торнибёрнбэнка. Это деревня, где есть горбатый мостик и вишневое дерево. Рядом с ней была римская стена, а еще там дует такой ветер… Я родилась там. В очень морозную ночь.
В памяти всплыл тот мороз. И другие морозы.
— Но теперь ты здесь, — сказал он.
Я подогрела немного мяса в котелке и положила в него травы. У меня нашлась еще черствая лепешка, я достала ее, и нам пришлось вытаскивать еду из котелка руками.
Я сказала:
— У меня нет тарелок.
Но он не стал ни хмуриться, ни возражать.
— Как твой отец?
Аласдер ел. Он ел, как едят мужчины, — быстро, не поднимая глаз, он доставал мясо лепешкой. Я смотрела, как движутся его руки.
— Он в порядке. У него в голове бушует пламя, мне кажется, — но больше от Хогманая, чем от раны. Он все так же вспыльчив.
Я смотрела на огонь. Потом сказала осторожно:
— Про него ходит много всяких историй.
— О да. Много. Он, наверное, самый известный хайлендер со времен Бонни Данди.
[21]
Конечно, в основном из-за его роста и внешнего вида. Еще из-за того, каков он в бою. Ты видела старика в кресле с собакой у ног, но как-то в одной битве Маклейн в одиночку снял скальпы у дюжины человек — это правда. Так стремительно набросился на Глен-Лайон, что те, кто успел сбежать, бежали босиком. Некоторые сгорели в своих домах. Он сражался и с англичанами тоже.
— С англичанами? Потому что они были англичанами?
— Потому что они продвигались на юг вместе с Кэмпбеллами. Люди из этого клана всегда нас ненавидели и считали врагами. Видели в нас беду.
— Потому что вы грабители?
— Это они так говорят. На самом деле все кланы воруют, понимаешь? Даже Кэмпбеллы. Но… — он пожевал мясо, — вообще-то, корни вражды лежат гораздо глубже. Они тянутся к Богу и политическим интригам. К тому, какой мы видим Шотландию и какое будущее прочим ей. Междоусобицы в этих местах не прекращаются уже очень давно.
Я молчала. Подумала немного, а потом прошептала:
— Здесь столько ненависти.
— Здесь не больше ненависти, чем где бы то ни было. Ты знаешь это. Ты бежала от ненависти? Боялась за свою жизнь?
Да, так оно и есть.
— Но я никогда не причиняла вреда человеку. Я никогда не дралась.
— Никогда не дралась? Вообще?
Я пожала плечами:
— Ни руками, ни оружием.
Он выдохнул, раздув щеки:
— Это справедливо. У тебя маленькие ручки, они не подходят для драки.
Да уж, они совсем не такие, как у него. Я посмотрела на его руки. Я знала его правую руку — ее полулунные шрамы, ее отметины. Я видела, как она отрывает куски от лепешки, и вспоминала, как растопырила его пальцы поверх припарки, как приказала: «Нажимай. Вот так». Казалось, это было так давно.
— Может быть, — сказала я, — однажды не будет ненависти. Ни тьмы. Ни битв.
— Ты веришь в это? — Он потряс головой. — Пока есть зависть и жадность, нас всех будут ненавидеть. Так будет, пока Вильгельм сидит на троне.
— Вильгельм? Ты ненавидишь его?
— Он точно так же ненавидит нас! Потому что мы не считаем его королем. Мы не клянемся ему в верности и не подчиняемся ему, хотя он сам это знает.
— Из-за веры?
— Ага, из-за веры. Потому что он не нашей веры и не из нашего народа. Он стыдится горцев, зовет нас «приносящими беду», и «варварами», и «камнем на шее», что достался ему вместе с троном, но видел ли он нас когда-нибудь? Приходил ли в нашу или в любую другую долину? Нет, этого не было. — Он прищурил глаза. — Я говорю с тобой на английском. Ты знаешь почему?
Я не знала.
— Не все наши умеют говорить по-английски. Старики, например. Но Маклейна посылали в Лондон, когда он был мальчишкой, — его заставили учить. Правительство считает, что если кланы утратят свой язык, они могут потерять и свою веру и это было бы прекрасно. — Он покачал головой. — Нас хотят искоренить, сассенах. Сломать нашу судьбу, перебить нам хребет. Мы должны сохранить свой старый язык — больше говорить на гэльском. И мы должны выступать против этого короля и тех, кто ему служит, и разить их, если придется…
Я внимательно слушала. Сидела у огня с курами и смотрела, как вечерний свет тускнеет за головой Аласдера. Я удивлялась его краскам — краскам света. Не серый. Не темно-синий.
— Ты сразил многих? — спросила я.
— Ага. Когда мне приходилось драться. При раздорах или нападениях на клан. Я сражался в Килликрэнки,
[22]
и мой дирк убил нескольких человек на том побережье.
У меня в душе поднялась глубокая, тягучая тоска. Я прислушивалась к долине, к треску пламени, к звуку, с которым он ел. К ветру. Я думала о том, из какого далека прилетел тот ветер, и о деревьях, которые он качал где-то, о птицах, которых он принес с собой.
Аласдер смотрел на меня.
— Ты молчишь, — сказал он. — О чем ты сейчас думаешь?
— О том, зачем ты пришел сюда, — чтобы рассказывать мне о битвах? О людях, которых ты убил? Пришел, чтобы заставить меня думать, будто я была не права, что вообще пришла сюда, что пришла на северо-запад?..
— Я пришел сюда, чтобы отдать тебе оленину, — прервал он.
Я кивнула, покраснев:
— Я знаю.
Некоторое время мы сидели неподвижно. Огонь выгибался, словно вылизывающаяся кошка, и мы оба смотрели на него — на красный светящийся торф.
Он спросил:
— Твое имя? Оно очень странное.
— Это мама назвала меня так. Ее звали Кора. Это ее настоящее имя, но ей вслед кричали «карга» так часто, что ей стало казаться, что так ее и зовут. Она соединила слова, чтобы создать мое имя, — «Кора» и «карга».
По его лицу было видно, что он размышляет.
— У нее был странный юмор, — продолжала я. — Она смеялась, когда я родилась.
— Ты знаешь, что значит твое имя на нашем языке?
— Корраг?
— Да. Знаешь?
Я перевела взгляд с огня на его лицо, потому что не знала. Я не понимала его.
— А оно что-то значит?
