— Как я могу знать? Это ваша клятва, которую должны дать вы, а не я. Все, что я знаю, — это то, что ни одна клятва, ни одно обещание, ни один король — ничто не может изменить человеческое сердце. Оно чувствует то, что хочет чувствовать.
— Да. Возможно, это и так.
Мои юбки хлопали. Его плед развевался на ветру, и еще некоторое время мы стояли там бок о бок, глядя, как опускается солнце. Свет был золотым и красным. Он разливался по всей Шотландии и озарял наши лица.
— Однажды ты сказала, что мои слова заставили тебя почувствовать, что ты поступила неправильно, придя сюда. Я никогда не имел это в виду.
Я улыбнулась:
— Я знаю.
Больше он ничего не произнес, но я была счастлива. Я стояла так близко к нему, что волосы на его руке щекотали мою руку, и мы говорили о сердце, а вокруг был красный, ветреный, величественный мир. Я подумала: «Я должна быть здесь. Здесь. Я всегда должна была…»
Он спросил:
— О чем ты сейчас думаешь?
— О красоте. О возрасте. О всей этой древности…
Мы смотрели на вершины, и я думала об их мудрости, о бедах, что побывали на каждой горе, о годах, которые прокатились по ним. Им было больше лет, чем я могла себе представить. «Все мои места были древними, — думала я. — Пещеры или долины. Леса. Пески».
Он продолжал смотреть мимо меня:
— О возрасте?
— Всего этого. Этих холмов. Они видели столько жизней. Они видели войны и рождения, любовь и печаль и множество оленей. Я представляю себе все те ноги, что топтали их…
Мне показалось, что в его голосе прозвучала улыбка, — я услышала ее мягкий короткий отзвук.
— Ага. Они старые. И они все еще будут здесь — когда мы умрем и исчезнем навсегда. Когда мы станем прахом и память о нас померкнет, все еще будет холм Сосок в долине Гленко.
Я посмотрела на свои руки. На миг я подумала про иной мир. Я подумала о тех, кого любила и кто там теперь. Сжав кулаки, я сказала:
— Ты не исчезнешь. Ты будешь жить в своем сыне. У тебя есть сын.
— Как и ты.
— Я?
— Не исчезнешь. — Он смотрел прямо перед собой. — Я буду помнить тебя.
Это было мое самое счастливое мгновение. Мое самое счастливое время. Быть там, где дует ветер и опускается в воду солнце, — и быть там с ним. Мы стояли так близко друг к другу, что я могла чувствовать его тепло, а он мог чувствовать мое. Только холм и мы. Я никогда не любила королей и королев, я думаю, что ни один человек не может быть чем-то лучше другого в глазах мира, — но на том холме мне казалось, что в мире существуем только он и я. Лишь мы и вся эта красота. Осень, и высота, и сердца.
Я знала, что этот момент никогда не повторится. Что он уйдет безвозвратно.
Через некоторое время Аласдер сказал:
— Уже поздно. Нужно спускаться.
Я последовала за ним. Мы возвращались тем же путем, которым пришли, и я видела свои старые следы в песке. Я видела ежевику, за которую он зацепился пледом, и скалу, через которую он помог мне перебраться, и мне казалось, что все это было очень давно.
Потом мы пришли туда, где тропинка разделялась надвое, и остановились.
— Расстанемся здесь, — сказала я.
Он смотрел на меня. Вглядывался в мое лицо, а в это время поднялся ветер. Он принес с собой капли дождя. Я почувствовала капли дождя на голой руке. Потом на носу и на голове, и каждая капля казалась такой громкой, тяжелой и толстой. Я огляделась. Я увидела, как листья колышутся, когда на них падает дождь, и как цветы ловят благодатную влагу, а небо становится темным. На секунду я закрыла глаза. А когда открыла, то заметила каплю на его скуле и то, какими мокрыми стали его волосы. Он не отрывал от меня взгляда. Потом поднял руку, поднес к моему лицу и медленно отвел прядь волос за ухо.
Он сказал:
— Ты…
Я всхлипнула, затрясла головой, отступила назад.
«Будь добра ко всякой живой твари», — говорила Кора. Я обещала ей, но мне так сильно нравилась Сара, что я предпочла убежать прочь по склону. Когда началась гроза, дождь колотил по плечам и выбивал ямки в грязи, а Кое стала очень шумной и белой. Я остановилась, уже почти спустившись в долину. Потом оглянулась. Все было таким коричневым — его одежда, обувь, влажные волосы и грязь на плечах, — что он почти сливался со склоном холма. Он был частью скал, и вереска, и старых папоротников. Я смогла разглядеть его, лишь когда он пошевелился. Он дважды останавливался и замирал, и когда не двигался, мои глаза теряли его, и я думала, что, возможно, его там уже нет. Я удивлялась, почему он медлит. Может, встретил оленя, или любуется видом, или смотрит назад, как я. Я тоже была коричневой из-за влажных волос и грязи, прилипшей к коже.
Итак, клятвы. Я верю в них лишь наполовину. Точнее сказать, верю, если они даются от всего сердца. Я верю в глубокие и честные клятвы. Я верю в те, которые вы дали сами себе много лет назад в своей пустой постели.
«Не люби». И я отвечала: «Нет, я не буду».
Мой язык произносил слова, которые хотела услышать Кора, и она назвала меня умницей и поцеловала на ночь. А в это время мое сердце кричало: «Я буду! Я буду! Я полюблю и, когда это случится, отдам всю жизнь ради любви. Отдам всю себя. Я буду любить и любить».
Так что я верю в клятвы, данные сердцем. Таким клятвам стоит следовать — ведь разве может быть что-то хуже жизни с молчащим сердцем?
Пообещайте, что вернетесь.
Мне осталось недолго. Уже недолго.
Джейн, оттепель стремительно ворвалась в нашу жизнь бурлящими ручьями, и я видел, как сквозь землю проталкиваются зеленые ростки первоцветов, а на ветках лопаются почки — то, что она заметила бы и чему обрадовалась бы. Поэтому на прогулках я теперь думаю о ней.
Она говорит — мы говорим — о клятвах. Она утверждает, что в нашей жизни есть два вида клятв — те, что даются разумом и рассудком, и те, что даются сердцем. Те, что мы сами решаем принести, и те, что приносятся за нас — нашим телом, или душой, или Богом. Права ли она? Две недели назад я бы отнесся к этому презрительно, осмеял бы, назвал безумием или ведьмовством, как поступил бы почти любой на моем месте. Но сейчас я слушаю ее. Я слушаю ее, потому что знаю: жизнь ее закончена. Она умрет. И я, наверное, единственный, с кем она еще может поговорить.
Она поклялась своей матери, что никогда не полюбит мужчину. Но ее сердце пообещало, что полюбит, и нет причин, способных помешать любви.
Какие обеты давал я? Вот в чем вопрос. Она не стала об этом спрашивать, но я сам себя спрашиваю. Я мучусь бессонницей и пишу эти слова у тусклого пламени свечи, и я спрашиваю, какие обещания я давал в жизни и по своему ли выбору делал это? Вера? Я не выбирал ее. Она пришла ко мне из детства, и, несмотря на все тяготы, которые могут обрушиться на человека из-за веры, я никогда не терял ее — я знаю, что есть Бог, и знаю, что Он видит меня, когда я пишу это письмо, и что Он также видит Корраг и тебя, жена моя, которая, пока я пишу это, спит под шерстяным одеялом в комнате с окнами, обращенными на юг. Не я выбирал веру. Она выбрала меня, и мое сердце знает это, — и до конца дней со мной останется эта вера в Бога и в добро. Я уверен. Но род моей деятельности, Джейн? Мне кажется, это совсем другое. Я думаю, мой отец сделал выбор за меня, а потом, аккуратно направляя, ждал, когда служение Богу станет делом моей жизни. И в конце концов я принял решение, но принял не сердцем, а рассудком. Скажи, когда мне нравилось читать проповеди толпе? У меня всякий раз дрожат руки. Но я делаю это и, принимая похвалы за ораторское искусство, едва не краснею со стыда. Да, я хорош в риторике, знаю. Специально этому учился, а еще, возможно, у меня природный талант. Что бы сделал мой отец, выслушав рассказ этой девочки?
