Так говорил кошевой, и, как только окончил он речь свою, все
козаки принялись тот же час за дело. Вся Сечь отрезвилась, и нигде нельзя было
сыскать ни одного пьяного, как будто бы их не было никогда между козаками… Те
исправляли ободья колес и переменяли оси в телегах; те сносили на возы мешки с
провиантом, на другие валили оружие; те пригоняли коней и волов. Со всех сторон
раздавались топот коней, пробная стрельба из ружей, бряканье саблей, бычачье
мычанье, скрып поворачиваемых возов, говор и яркий крик и понуканье – и скоро
далеко-далеко вытянулся козачий табор по всему полю. И много досталось бы
бежать тому, кто бы захотел пробежать от головы до хвоста его. В деревянной
небольшой церкви служил священник молебен, окропил всех святою водою; все
целовали крест. Когда тронулся табор и потянулся из Сечи, все запорожцы
обратили головы назад.
– Прощай, наша мать! – сказали они почти в одно слово, –
пусть же тебя хранит Бог от всякого несчастья!
Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его,
Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завертки, порох и
всякие войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «Каков чертов
жид!» – подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал:
– Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы тебя
застрелили, как воробья?
Янкель в ответ на это подошел к нему поближе и, сделав знак
обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал:
– Пусть пан только молчит и никому не говорит: между
козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по
дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни
один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись бойкой жидовской
натуре, и отъехал к табору.
Глава 5
Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду
пронеслись слухи: «Запорожцы!.. показались запорожцы!..» Все, что могло
спасаться, спасалось. Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого
нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а
как попало становил на время соломенное жилище свое человек. Он думал: «Не
тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена
татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и
отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно было
унесть. Попадались иногда по дороге и такие, которые вооруженною рукою
встречали гостей, но больше было таких, которые бежали заранее. Все знали, что
трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, известной под именем запорожского
войска, которое в наружном своевольном неустройстве своем заключало устройство
обдуманное для времени битвы. Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие
шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и
выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще
вдоволь. Засылаемы были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и выведывать,
где, что и как. И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись
вдруг – и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и
лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте.
Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне
волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде
запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по
колена у выпущенных на свободу, – словом, крупною монетою отплачивали козаки
прежние долги. Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от
себя двух монахов, чтобы сказать, что они не так ведут себя, как следует; что
между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою
обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
– Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, – сказал
кошевой, – чтобы он ничего не боялся. Это козаки еще только зажигают и
раскуривают свои трубки.
И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным
пламенем, и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь
разделявшиеся волны огня. Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг
омноголюдили те города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и городовое
рушение.
[24]
Высылаемая временами правительством запоздалая помощь, состоявшая
из небольших полков, или не могла найти их, или же робела, обращала тыл при
первой встрече и улетала на лихих конях своих. Случалось, что многие
военачальники королевские, торжествовавшие дотоле в прежних битвах, решались,
соединя свои силы, стать грудью против запорожцев. И тут-то более всего
пробовали себя наши молодые козаки, чуждавшиеся грабительства, корысти и
бессильного неприятеля, горевшие желанием показать себя перед старыми,
померяться один на один с бойким и хвастливым ляхом, красовавшимся на
горделивом коне, с летавшими по ветру откидными рукавами епанчи. Потешна была
наука. Много уже они добыли себе конной сбруи, дорогих сабель и ружей. В один
месяц возмужали и совершенно переродились только что оперившиеся птенцы и стали
мужами. Черты лица их, в которых доселе видна была какая-то юношеская мягкость,
стали теперь грозны и сильны. А старому Тарасу любо было видеть, как оба сына
его были одни из первых. Остапу, казалось, был на роду написан битвенный путь и
трудное знанье вершить ратные дела. Ни разу не растерявшись и не смутившись ни
от какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для
двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение
дела, тут же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться с тем,
чтобы потом верней преодолеть ее. Уже испытанной уверенностью стали теперь
означаться его движения, и в них не могли не быть заметны наклонности будущего
вождя. Крепостью дышало его тело, и рыцарские его качества уже приобрели
широкую силу льва.
– О! да этот будет со временем добрый полковник! – говорил
старый Тарас. – Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за
пояс заткнет!
Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей.
Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее
свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то
пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в
глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони, а
он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары,
и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он,
понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что бы
никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим
производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился
старый Тарас и говорил:
– И это добрый – враг бы не взял его! – вояка! не Остап, а
добрый, добрый также вояка!
