И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство
отразилось в лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от
печально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по
тихо пламеневшим щекам ее, – все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице
сем!»
– Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, – говорил
Андрий, – чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда
она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни
есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моим
рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же выйдет уже так и
ничем – ни силой, ни молитвой, ни мужеством – нельзя будет отклонить горькой
судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих
прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.
– Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, – говорила она, качая
тихо прекрасной головой своей, – знаю и, к великому моему горю, знаю слишком
хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя
зовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе.
– А что мне отец, товарищи и отчизна! – сказал Андрий,
встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь,
[28]
стан свой. – Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! –
повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким
упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное
для другого. – Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны?
Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя –
ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока
станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И
все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!
На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в
очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только
способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное
сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными,
чудными руками, и зарыдала. В это время раздались на улице неясные крики,
сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он не слышал их. Он слышал
только, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, как
слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ее
волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.
В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.
– Спасены, спасены! – кричала она, не помня себя. – Наши
вошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что
привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых
чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и
небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем
обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается
чувствовать человеку.
И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не
видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей!
Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее.
Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час,
в который породил на позор себе такого сына.
Глава 7
Шум и движение происходили в запорожском таборе. Сначала
никто не мог дать верного отчета, как случилось, что войска прошли в город.
Потом уже оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед
боковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего,
что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли узнать, в
чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться за
оружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды отстреливались от
устремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся запорожцев.
Кошевой дал приказ собраться всем, и когда все стали в круг и затихли, снявши
шапки, он сказал:
– Так вот что, панове-братове, случилось в эту ночь. Вот до
чего довел хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже
такое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться,
что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вам
начихает, так вы того не услышите.
Козаки все стояли понурив головы, зная вину; один только незамайковский
куренной атаман Кукубенко отозвался.
– Постой, батько! – сказал он. – Хоть оно и не в законе,
чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска,
да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул все
христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напились
в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячились
попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержанья не было:
как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет. А мы
вот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре,
а уж теперь побьем так, что и пят не унесут домой.
Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли
уже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой,
примолвивши: «Добре сказал Кукубенко!» А Тарас Бульба, стоявший недалеко от
кошевого, сказал:
– А что, кошевой, видно Кукубенко правду сказал? Что ты
скажешь на это?
– А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына!
Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать
такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его,
придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам
хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
«Добре сказал и кошевой!» – отозвалось в рядах запорожцев.
«Доброе слово!» – повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби,
и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: «Добре сказанное
слово!»
– Слушайте же, панове! – продолжал кошевой. – Брать
крепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера,
– пусть ей враг прикинется! – и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому,
что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с
ним немного. Народ в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и коням
тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой…
только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова. За тем или
за другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три кучи и становись на
три дороги перед тремя воротами. Перед главными воротами пять куреней, перед другими
по три куреня. Дядькивский и Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас с
полком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас, с правого бока
обоза! Щербиновский и Стебликивский верхний – с левого боку! Да выбирайтесь из
ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха
пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все они
выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого
недочет, пополни его останками Переяславского. Перегляди всё снова! Дать на
опохмел всем по чарке и по хлебу на козака! Только, верно, всякий еще вчерашним
сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь, как ночью никто
не лопнул. Да вот еще один наказ: если кто-нибудь, шинкарь, жид, продаст козаку
хоть один кухоль
[29]
сивухи, то я прибью ему на самый лоб свиное ухо, собаке, и
повешу ногами вверх! За работу же, братцы! За работу!
