– Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол.
Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! – так говорил Бульба. – Боже,
благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же Боже, чтоб
вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и
татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов
бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни
горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете
горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не
сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
«Вишь, какой батько! – подумал про себя старший сын, Остап,
– все старый, собака, знает, а еще и прикидывается».
– Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, –
продолжал Тарас. – А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим
вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы
сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не
только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
– Нечего, батько, вспоминать, что было, – отвечал
хладнокровно Остап, – что было, то прошло!
– Пусть теперь попробует! – сказал Андрий. – Пускай только
теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь
татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
– Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я
с вами еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал
гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой? Да
пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на
Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! – И старый Бульба мало-помалу горячился,
горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись,
топнул ногою. – Затра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь
высидеть? На что нам эта хата? К чему нам все это? На что эти горшки? –
Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего
мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша
о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на
детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, – и никто бы не мог
описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах
ее и в судорожно сжатых губах.
Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров,
которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда
вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена,
выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома
и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных
соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи,
разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем
объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество – широкая,
разгульная замашка русской природы, – и когда все поречья, перевозы, прибрежные
пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и
смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их:
«Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что
маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье
русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних уделов,
мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих
городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные
общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищников. Уже известно всем
из истории, как их вечная борьба и беспокойная жизнь спасли Европу от
неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть. Короли польские, очутившиеся,
наместо удельных князей, властителями сих пространных земель, хотя отдаленными
и слабыми, поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной сторожевой жизни.
Они поощряли их и льстили сему расположению. Под их отдаленною властью гетьманы,
избранные из среды самих же козаков, преобразовали околицы и курени в полки и
правильные округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто не
увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий
являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от
короля, – и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были
набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход – воин уходил в луга и пашни,
на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак.
Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям
его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить
телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к
тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, –
все это было ему по плечу. Кроме рейстровых козаков,
[5] считавших обязанностью
являться во время войны, можно было во всякое время, в случае большой
потребности, набрать целые толпы охочекомонных:
[6] стоило только есаулам пройти
по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на
телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
[7] полно вам пиво варить, да валяться по
запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести
добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом
ходить, да пачкать в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить
силу рыцарскую! Пора доставать козацкой славы!» И слова эти были как искры,
падавшие на сухое дерево. Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали
свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло и
лавку, бил горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский
характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь
был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава.
Тогда влияние Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве. Многие
перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги,
соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил простую
жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к
варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Вечно неугомонный, он
считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в села, где
только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма.
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что
в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары
[8] не
уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над
православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были
бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным
поднять оружие во славу христианства.
