– Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! – закричал Товкач
сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному
повесе-ребенку. – Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что
выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, – ну, и будет с тебя! Нам еще немало
ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою
голову оценили в две тысячи червонных.
– А Остап? – вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться
и вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперь
уже в ляшских руках.
И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все
перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать – и
вместо того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и
связи безумные речи.
А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и
рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он его
за ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в
воловью кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с
ним в дорогу.
– Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи
поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали
его в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть
же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли.
Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и
привез его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить
его неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку, которая
месяц поила его равными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства ли
или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги;
раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то
был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Три
тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него.
Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все перемерли старые
товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство.
И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было
давно: все положили головы, все сгибли – кто положив на самом бою честную
голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену
пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на
свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то
кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся
перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и
слуги все дорогие кубки и сосуды, – и смутный стоит хозяин дома, думая: «Лучше
б и не было того пира». Напрасно старались занять и развеселить Тараса;
напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его
козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лице
его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: «Сын мой!
Остап мой!»
Глава 10
Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов
спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными
чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих
магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на
смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных
дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы
переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу;
персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные
свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки.
Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом
из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их
потонула в морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к
устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не
занимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его
оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской
берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: «Остап мой! Остап мой!»
Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала
чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
И не выдержал наконец Тарас. «Что бы ни было, пойду
разведать, что он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его?
Разведаю во что бы то ни стало!» И через неделю уже очутился он в городе Умани,
вооруженный, на коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным
горшком с саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом.
Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие
окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба заткнута была
тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежала
пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с потемневшими
жемчугами.
– Муж дома? – сказал Бульба, слезая с коня и привязывая
повод к железному крючку, бывшему у самых дверей.
– Дома, – сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с
пшеницей в корчике
[37]
для коня и стопой пива для рыцаря.
– Где же твой жид?
– Он в другой светлице молится, – проговорила жидовка,
кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.
– Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду
поговорю с ним один. У меня до него дело.
Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут
арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в
свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское
присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось
ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась
бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если
бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все
воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно
запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю
своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так и
бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны
за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную
мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
– Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который начал перед
ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. – Я спас твою жизнь,
– тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай
мне услугу!
