– О, не можно любезный пан, не можно! – сказал со вздохом
Янкель.
– Нет, не можно! – сказал другой жид.
Все три жида взглянули один на другого.
– А попробовать? – сказал третий, боязливо поглядывая на
двух других, – может быть, Бог даст.
Все три жида заговорили по-немецки. Бульба, как ни наострял
свой слух, ничего не мог отгадать; он слышал только часто произносимое слово
«Мардохай», и больше ничего.
– Слушай, пан! – сказал Янкель, – нужно посоветоваться с
таким человеком, какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый, как
Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди
тут; вот ключ, и не впускай никого!
Жиды вышли на улицу.
Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот
грязный жидовский проспект. Три жида остановились посредине улицы и стали
говорить довольно азартно; к ним присоединился скоро четвертый, наконец, и
пятый. Он слышал опять повторяемое: «Мардохай, Мардохай». Жиды беспрестанно
посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из-за одного дрянного
дома показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья. «А,
Мардохай, Мардохай!» – закричали все жиды в один голос. Тощий жид, несколько
короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною верхнею
губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв спешили
рассказать ему, причем Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко,
и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардохай размахивал руками, слушал, перебивал
речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман
руку и вынимал какие-то побрякушки, причем показывал прескверные свои
панталоны. Наконец все жиды, подняли такой крик, что жид, стоявший на
сторо́же, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за
свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать, как на
улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Минуты две спустя жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай
приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы да Бог захочем
сделать, то уже будет так, как нужно».
Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё не было на
свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить
некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без
сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было
только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было
столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно
потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к
его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он
чувствовал в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в лихорадочном
состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий как дуб;
он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при
каждой новой жидовской фигуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии
пробыл он, наконец, весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на
час от небольшого окошка на улицу. Наконец уже ввечеру поздно показался
Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло.
– Что? удачно? – спросил он их с нетерпением дикого коня.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас
заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно
неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он
хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и
сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
– О, любезный пан! – сказал Янкель, – теперь совсем не
можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову
наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни
один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска
стоят, и завтра их всех будут казнить.
Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.
– А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы
еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь
[39] обещался.
Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за
корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а
левентарю…
– Хорошо. Веди меня к нему! – произнес Тарас решительно, и
вся твердость возвратилась в его душу.
Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным
графом, приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти
дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с веснушками,
вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и разостлал его на лавке для
Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфяке. Рыжий жид выпил небольшую
чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и
башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что-то
похожее на шкаф. Двое жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле
шкафа. Но Тарас не спал; он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцами по
столу; он держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и
заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным предвестием
зари, он уже толкнул ногою Янкеля.
– Вставай, жид, и давай твою графскую одежду.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя
маленькую темную шапочку, – и никто бы из самых близких к нему козаков не мог
узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец
играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда,
убранная золотом, очень шла к нему.
Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не
показывалось в городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевшему
вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с одной
стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на верху которой
торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество разных должностей: тут
были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд. Наши путники вошли в ворота и
очутились среди пространной залы, или крытого двора. Около тысячи человек спали
вместе. Прямо шла низенькая дверь, перед которой сидевшие двое часовых играли в
какую-то игру, состоявшую в том, что один другого бил двумя пальцами по ладони.
Они мало обратили внимания на пришедших и поворотили головы только тогда, когда
Янкель сказал:
– Это мы; слышите, паны? это мы.
– Ступайте! – говорил один из них, отворяя одною рукою
дверь, а другую подставляя своему товарищу для принятия от него ударов.
