Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у
них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою
горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них
ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел
Остап.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что
было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного
движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему
первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку
вверх и произнес громко:
– Дай же, Боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не
услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил
ни одного слова!
После этого он приблизился к эшафоту.
– Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уставил в землю
свою седую голову.
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и
ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских
мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего
грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских
подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно некоторые,
немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер.
Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что
подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козацкой нации. Но
власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком и дерзкой волею
государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым
отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью
превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как
исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать
ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой
толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто,
похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в
толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно
только говорил: «Добре, сынку, добре!»
Но когда подвели его к последним смертным мукам, – казалось,
как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё
неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его
смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных
воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он
теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил
при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
– Батько! где ты! Слышишь ли ты?
– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион
народа в одно время вздрогнул.
Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать
толпы народа. Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились
от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса
уже возле него не было: его и след простыл.
Глава 12
Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска
показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или
отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация,
ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав
своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого
обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье,
за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что
копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков. Молодой, но
сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою. Возле
был виден престарелый, опытный товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников
вели двенадцатитысячные полки. Два генеральные есаула и генеральный
бунчужный
[41]
ехали вслед за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное
знамя; много других хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи
несли бунчуки. Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых
товарищей, полковых писарей и с ними пеших и конных отрядов; почти столько же,
сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных. Отвсюду
поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от Глухова, от
низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов. Без счету кони и
несметные таборы телег тянулись по полям. И между теми-то козаками, между теми
восьмью полками отборнее всех был один полк, и полком тем предводил Тарас
Бульба. Все давало ему перевес пред другими: и преклонные лета, и опытность, и
уменье двигать своим войском, и сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим
козакам казалась чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только
огонь да виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете
дышал только одним истреблением.
Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни
всего постепенного хода кампании: все это внесено в летописные страницы.
Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее
веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно
изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам
непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного камня.
Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И горе кораблю,
который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его снасти, тонет и ломится в
прах все, что ни есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный
воздух.
В летописных страницах изображено подробно, как бежали
польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные
арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с
многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый,
преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как
облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как,
приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное
удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвращение
всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были козаки, чтобы поддаться на
то: знали они уже, что такое польская клятва. И Потоцкий не красовался бы
больше на шеститысячном своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть
дворянства, не шумел бы на сеймах, задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не
спасло его находившееся в местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу
все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с
крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли
шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, ниже самого короля, но против своей
церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман
вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить
на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой
обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот
один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул:
