— Это фуражка Хокана. Его подарок по случаю нашего маленького праздника.
— О чем вы говорили?
— О чем всегда, о событиях октября восемьдесят второго. Я служил тогда на эсминце «Халланд», который вскоре должны были снять с вооружения. Сейчас он стоит в Гётеборге на приколе как музейный корабль.
— Значит, вы служили стармехом не только на субмаринах?
— Начинал я на торпедном катере, потом служил на корвете, эсминце, подводной лодке, а под конец опять на эсминце. Мы стояли у западного побережья, когда в Балтийском море стали появляться подлодки. Около полудня второго октября командир Нюман объявил, что нам приказано полным ходом идти в Стокгольмские шхеры и находиться там на случай чрезвычайной ситуации.
— В течение тех бурных суток вы имели контакт с Хоканом?
— Да, он мне звонил.
— Домой или на корабль?
— На эсминец. Дома я тогда вообще не бывал. Все увольнительные отменили. Нас держали в повышенной боеготовности, вполне можно так сказать. Не надо забывать, в те прекрасные времена мобильные телефоны еще не стали достоянием всех и каждого. Матросы-срочники, обслуживавшие коммутатор на эсминце, спускались вниз и сообщали о звонке. Чаще всего он звонил ночью, чтобы я мог говорить прямо из своей каюты.
— Почему?
— Наверно, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь слышал, о чем мы говорим.
Голос Стена Нурдландера звучал ворчливо и недовольно. И все это время он разминал вилкой остатки пирожного.
— Фактически с первого по пятнадцатое октября мы разговаривали каждую ночь. Вообще-то я думаю, ему не разрешалось вести со мной такие разговоры. Но мы доверяли друг другу. Он чувствовал, сколь тяжела его ответственность. Глубинная бомба могла попасть в субмарину и потопить ее, вместо того чтобы принудить к всплытию.
Остатки пирожного на тарелке превратились в неаппетитную кашу. Стен Нурдландер отложил вилку и прикрыл тарелку бумажной салфеткой.
— В последнюю ночь он звонил мне трижды. Третий раз совсем поздно, вернее уже на рассвете.
— Вы по-прежнему находились на эсминце?
— Мы стояли примерно в одной морской миле от Хорсфьердена. Дул ветер, однако не слишком крепкий. На борту была объявлена полная боеготовность. Офицеров, разумеется, информировали о происходящем, но рядовые члены экипажа знали только о боеготовности, а не о ее причинах.
— Вы действительно ожидали приказа о начале противолодочной операции?
— Мы же не знали, что предпримут русские, если мы заставим всплыть одну из их подлодок. Вдруг бы они попытались освободить ее? Их боевые корабли, находившиеся к северу от Готланда, не спеша направлялись к нам. Один из наших телеграфистов говорил, что никогда не слыхал такого интенсивного радиообмена между русскими, даже во время самых масштабных маневров у балтийского побережья. Они нервничали, и это понятно.
Стен Нурдландер умолк, так как вошла Мария, спросила, не желают ли они еще кофе. Оба поблагодарили и отказались.
— Давайте поговорим о самом важном, — сказал Валландер. — Как вы восприняли приказ, позволяющий пойманной подлодке уйти?
— Ясное дело, я не поверил своим ушам.
— А как вы об этом узнали?
— Нюман неожиданно получил приказ отойти к Ландсорту и ждать там. Разъяснений не последовало, а Нюман без нужды вопросов не задавал. Я был в машинном отделении, когда мне сообщили о телефонном звонке. Я побежал в каюту. Звонил Хокан. Спросил, один я или нет.
— Он всегда об этом спрашивал?
— Нет, только в тот день. Я сказал, что один. А он переспросил, подчеркнув, что это, мол, очень важно. Помню, я прямо-таки разозлился. И вдруг понял, что он говорит не из оперативного штаба, а из телефона-автомата.
— Как вы узнали? Он сам сказал?
— Я услышал, как он бросает в щель монеты. Телефон-автомат находился в офицерской кают-компании. Поскольку он не мог дольше чем на несколько минут покинуть центральный пост — разве что выйти в туалет, — он наверняка бежал туда бегом.
— Он так сказал?
Стен Нурдландер испытующе посмотрел на Валландера.
— Кто тут полицейский — вы или я? Я слышал, что он запыхался!
Валландер оставил вспышку без внимания. Только кивком попросил Нурдландера продолжать.
— Он нервничал, был, можно сказать, очень зол и испуган. Казалось, фитиль подпалили с обоих концов. Он кричал, что это измена и что он откажется выполнять приказ и бомбами так или иначе заставит подлодку всплыть. Потом монеты кончились. Будто обрезали магнитную ленту.
Валландер смотрел на него, ждал продолжения, которого не последовало.
— Не сильно ли сказано? Измена?
— А что же это, как не государственная измена?! Дали уйти субмарине, нарушившей наши границы.
— Кто был в ответе?
— Одно или несколько лиц в высшем руководстве крепко струхнули. Не желали, чтобы русская подлодка всплыла.
Вошел какой-то мужчина с чашкой кофе в руках. Но Стен Нурдландер так решительно на него посмотрел, что он немедля ретировался, пошел искать себе столик в другом помещении.
— Кто это был, я не знаю. На вопрос «почему?» ответить, пожалуй, легче. Но опять-таки на уровне домыслов. Чего не знаешь, того не знаешь.
— Иной раз необходимо поразмышлять вслух. Даже полицейским.
— Допустим, на борту той подлодки находилось нечто такое, чему отнюдь не следовало попадать в руки шведских властей.
— И что же это?
Стен Нурдландер понизил голос, не слишком, но достаточно, чтобы Валландер заметил.
— Можно уточнить допущение: это был «некто», а не «нечто». Хорошо бы мы выглядели, если бы на той подлодке обнаружили шведского офицера? Просто для примера?
— Почему вы так думаете?
— Идея не моя. Это одна из теорий Хокана. У него их было много.
Валландер помолчал в задумчивости. Вообще-то не мешало бы записать все, о чем рассказал Стен Нурдландер.
— Что произошло после?
— После чего?
Стен Нурдландер начал сердиться. Правда, непонятно по какой причине — то ли из-за вопросов Валландера, то ли от тревоги за пропавшего друга.
— Хокан говорил, что начал задавать вопросы, — сказал Валландер.
— Он пытался выяснить, что произошло. Почти все, разумеется, сразу же засекретили. Причем часть документов откроют лишь через семьдесят лет. Это в Швеции максимальный срок. Обычно доступ закрывают на сорок лет. Однако здесь целый ряд материалов закрыт для общественности на долгих семьдесят лет. Даже Мария, которая подает нам кофе, и та едва ли доживет до тех пор.
— С другой стороны, у нее отличные гены, — вставил Валландер.
