Безмолвно, горячо молился. Вряд ли какому-то богу, скорей себе самому, чтобы выстоять, не дать себе уйти в вечное безмолвие. И наконец заметил, что боли не усиливаются, что сердце продолжает биться. Старался заставить себя успокоиться, действовать разумно, не впадать в отчаянную, слепую панику. Осторожно сел, нащупал ладонью телефон, который положил рядом с рюкзаком. Начал было набирать номер Линды, но передумал. Что она может сделать? Если это впрямь сердечный приступ, звонить надо спасателям.
Но что-то его остановило. Вероятно, ощущение, что боль вроде как отступает? Пощупал запястье — пульс ровный. Осторожно шевельнул левой рукой, нашел положение, в каком боль уменьшалась, и другие, в каких она возрастала. С симптомами острого сердечного инфаркта это не совпадало. Он осторожно сел поудобнее, посчитал пульс. Семьдесят четыре удара в минуту. Нормальный для него пульс — от шестидесяти шести до семидесяти восьми ударов. Все как обычно. Это стресс, подумал он. Мое тело симулирует что-то, что может случиться, если я не успокоюсь, если по-прежнему буду воображать себя этаким незаменимым полицейским и не возьму настоящий отпуск.
Он опять лег. Боли еще уменьшились, хотя не исчезли, присутствовали как угроза.
Спустя час он рискнул сделать вывод, что происшедшее не сердечный приступ. Это предупреждающий сигнал. Наверно, следовало бы вернуться домой, позвонить Иттербергу и рассказать о своих соображениях. Но он решил остаться. Раз уж забрался в такую даль, надо выяснить, прав он или нет. Каков бы ни был результат, дальше он предоставит действовать Иттербергу. Не будет заниматься этим делом.
Его охватило огромное облегчение. Словно бы опьянение жизнью, какого он не испытывал много лет. Хотелось встать во весь рост и громко кричать прямо навстречу морю. Но он сидел прислонясь к дереву, смотрел на лодки, проплывавшие мимо, вдыхал запах моря. По-прежнему было тепло. Он лег, укрылся курткой и заснул. Проснулся минут через десять-пятнадцать. Боль почти полностью исчезла. Он встал, обошел островок. С одной стороны, с южной, почти отвесные скалы. Пришлось поднапрячься, чтобы пройти у самой кромки воды.
Внезапно он замер и весь сжался. Метрах в двадцати впереди в скалах была расселина. Прямо против нее на якоре стоял катер, на узкий каменистый пляж кто-то вытащил ялик. А в расселине парочка занималась любовью. Он пригнулся, прижался к отвесной скале, но не удержался, посмотрел на парочку. Молоденькие совсем, вряд ли старше двадцати. Как завороженный он смотрел на их обнаженные тела, потом все-таки отвернулся и тихонько ушел той же дорогой, какой пришел. Через несколько часов, когда наконец начали опускаться сумерки, он увидел, как тот катер с яликом на прицепе идет мимо. Встал, помахал рукой. Девушка и юноша помахали в ответ.
В известном смысле он им позавидовал. Но мрачных мыслей они в нем не разбудили. Он никогда не тосковал по ушедшей юности. Самые ранние эротические переживания были такие же, как у всех, смутные, озадаченные, нередко на грани неловкости. Рассказы приятелей об их эскападах и победах он всегда воспринимал недоверчиво. И только с Моной стал всерьез испытывать наслаждение. Первые годы их сексуальная жизнь наполняла его удивлением: он и не предполагал, что подобное вообще возможно. С немногими другими женщинами ему довелось изведать сильные ощущения, но не до такой степени, как с Моной в начале их любви. Только Байба конечно же составляла огромное исключение.
А вот на скалах в море он никогда любовью не занимался. Ближе всего к этому случай, когда он, немного навеселе, заперся с Моной в поездном туалете, но им помешал сердитый стук в дверь. Мона сочла ситуацию ужасно неловкой, разозлилась на него и заставила дать слово, что он никогда больше не станет пытаться совершать с нею подобные эротические эскапады.
И он никогда больше такого не делал. В конце их долгого романа и брака желание у обоих погасло, хотя у Валландера оно вспыхнуло с новой силой, когда Мона сообщила, что подает на развод. Но тогда она уже дала ему полную отставку. Двери закрылись, окончательно и бесповоротно.
Неожиданно ему показалось, будто он совершенно ясно видит всю свою жизнь. Он насчитал в ней четыре решающих момента. Первый, когда пошел против воли властного отца и стал полицейским. Второй, когда при исполнении застрелил человека и думал, что больше не сможет, но все-таки не ушел из полиции. Третий, когда уехал с Мариягатан, поселился за городом и завел Юсси. А четвертый, пожалуй, когда наконец примирился с тем, что расстался с Моной навсегда. И вот это — самое трудное из всего, через что пришлось пройти. Но каждый раз он делал выбор, не хотел, медлил, колебался, а потом вдруг обнаруживал, что уже поздно. И обязан этим только себе самому. Когда замечаю ожесточение и горечь у многих людей в своем окружении, подумал он, я радуюсь, что это не мой удел. Несмотря ни на что, я старался отвечать за свою жизнь, не пускал ее на самотек.
В сумерках налетели комары, принялись донимать его. Но он вспомнил, что захватил с собой средство от этой нечисти, и натянул на голову капюшон куртки. Моторки в окружающих проливах и протоках слышались все реже. Одинокая парусная лодка шла с попутным ветром в открытое море.
Сразу после полуночи, под писк комаров, он покинул островок. Направил лодку мимо темнеющих островов по курсу, намеченному с помощью морской карты. Двигался не спеша, проверяя, не сбился ли с пути. Приблизившись к конечной цели, еще убавил скорость и в итоге совсем остановился. Задул легкий ночной бриз. Валландер поднял мотор в лодку и сел на весла. Время от времени отдыхал, вглядываясь в темноту. Но не видел ни проблеска света, и это его огорчало. Должен быть свет, думал он. Не должно быть темно.
Он подвел лодку к берегу, тихонько вылез. Днище зашуршало по камням, когда он вытащил суденышко на берег. Привязал швартов к росшим там ольховым деревьям. Карманные фонарики достал еще в лодке, один сунул в карман. Второй держал в руке.
Однако в рюкзаке лежал еще один предмет, который он сейчас искал среди остатков бутербродного свертка и одежды. Табельный пистолет. Он долго сомневался. Но все-таки решился и положил оружие в рюкзак вместе с полной обоймой. Зачем — он и сам толком не понимал. Ничто не говорило, что ему грозит прямая физическая опасность.
Но Луиза мертва, думал он. А Герман Эбер убедил меня, что ее убили. И пока я не узнаю больше, придется исходить из того, что виновником может быть Хокан, хотя ни улик, ни мотива в моем распоряжении нет.
Он вставил обойму, проверил, что пистолет на предохранителе. Потом включил фонарик, глянул, на месте ли синий фильтр. Свет был слабый, человеку, который не настороже, заметить его будет трудно.
Валландер вслушался в темноту. Шум прибоя почти заглушал все прочие звуки. Он поставил рюкзак в лодку, посветил на швартов — привязано крепко. И осторожно двинулся прочь от берега. Недалеко от воды густо росли кусты. Через несколько метров он угодил в паутину и отчаянно замахал руками, заметив, что большой паук-крестовик прицепился к куртке. Змей он кое-как терпел, но не пауков. И вместо того чтобы идти напрямик через кусты, зашагал вдоль берега, разыскивая место, где заросли пореже. Метров через пятьдесят вышел к остаткам слипа. А поскольку раньше на этом острове не бывал, только видел его с лодки, не мог сориентироваться. Да и проходили они в тот раз мимо его западной стороны. Теперь же он причалил к восточному берегу, в надежде, что это как бы задворки острова.
