Ханс покачал головой.
— О делах. Конкретно сказать не могу, даже тебе.
Допытываться Валландер не стал. Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.
— Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, — сказал Ханс, когда оба уселись. — Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.
— В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.
— Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один-единственный час. И его-то удалось высвободить с большим трудом.
— Речь пойдет о твоей матери, — решительно произнес Валландер. — Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?
— Я имел в виду не это.
— Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.
Ханс пристально посмотрел на Валландера:
— Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.
Валландер приподнял бровь.
— Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое-что новое.
— Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из-за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.
— А отец?
— В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.
— Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?
— Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем-нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?
— Было ли что-нибудь такое, чем твоя мать занималась только в отсутствие отца? Внезапные нарушения обычного распорядка?
— Да нет, по-моему.
— Не спеши с ответом. Подумай!
Ханс встал, подошел к стеклянной стене. Сквозь пол Валландер видел уличного музыканта, который, поставив на брусчатку шляпу, играл на гитаре. Стекло не пропускало внутрь ни звука. Ханс опять сел в кресло.
— Может быть, — неуверенно проговорил он. — Поручиться не могу. Возможно, это фантазии, ложные воспоминания. В общем, не исключено, что ты прав. Когда Хокан бывал в отъезде, она часто звонила по телефону, всегда аккуратно закрыв дверь. При нем она этого не делала.
— Не говорила по телефону или не закрывала дверь?
— И то и другое.
— Продолжай!
— Она часто работала с какими-то бумагами. Когда Хокан приезжал домой, бумаги, по-моему, исчезали, вместо них на столе стояли цветы.
— Что это были за бумаги?
— Не знаю. Иногда еще и зарисовки.
Валландер насторожился:
— Зарисовки чего?
— Прыгунов в воду. Мама хорошо рисовала.
— Прыгунов?
— Разные прыжки, разные фазы отдельных прыжков. «Немецкий прыжок винтом» и всё такое.
— А другие зарисовки помнишь?
— Несколько раз она рисовала меня. Куда они подевались, я не знаю. Но сделаны были хорошо.
Валландер разломил булочку, окунул половинку в кофе. Глянул на часы. Музыкант под ногами продолжал беззвучно играть.
— Я еще не закончил, — сказал Валландер. — Мне интересны взгляды твоей матери. Политические, общественные, экономические. Что она думала о Швеции?
— У нас дома политику не обсуждали.
— Никогда?
— Кто-нибудь из них мог сказать «шведская армия более не способна защитить страну». Тогда другой отвечал, что «это вина коммунистов». И всё. Обе реплики мог произнести любой из них. Разумеется, они придерживались консервативных взглядов, как я уже говорил. И голосовали неизменно за умеренных. Налоги чересчур высоки, Швеция принимает слишком много иммигрантов, которые затем устраивают беспорядки на улицах. Пожалуй, можно сказать, они думали именно так, как следовало ожидать.
— И из этой картины никогда ничто не выбивалось?
— Никогда, насколько я помню.
Валландер кивнул, съел вторую половину булочки.
— Давай поговорим о взаимоотношениях твоих родителей, — сказал он, проглотив булочку. — Какие они были?
— Хорошие.
— Они не ссорились, не скандалили?
— Нет. Полагаю, можно сказать, они вправду любили друг друга. Оглядываясь назад, я позднее часто думал, что ребенком никогда не боялся, что они разведутся. У меня тогда даже мысли такой не возникало.
— Но ведь у всех случаются конфликты.
— У них не случалось. Если, конечно, они не ссорились, когда я спал и не мог ничего заметить. Только вряд ли.
Больше у Валландера вопросов не было. Но пока что он не имел намерения отступить.
— Что-нибудь еще можешь мне сказать о своей матери? Она была дружелюбная и загадочная, даже очень, — вот все, что мы сейчас знаем. Но, честно говоря, тебе известно о ней на удивление мало.
— Я и сам так считаю, — ответил Ханс, как показалось Валландеру, с мучительной откровенностью. — Между нами почти не случалось минут большой доверительности. Она всегда держалась от меня как бы на расстоянии. Если мне случалось ушибиться или пораниться, она, конечно, меня утешала. Но сейчас я понимаю, что ее это чуть ли не тяготило.
— А другого мужчины в ее жизни не было?
Этот вопрос Валландер не готовил заранее. Но сейчас, когда задал его, он казался совершенно естественным.
— Никогда. Не думаю, чтобы между родителями стояла какая-то неверность. Они друг другу не изменяли.
