— Я не боюсь.
— А я и не говорю о страхе. Я говорю о том дне, когда ты наденешь форму. Потом тебе ее уже не снять.
Она подумала, что он прав.
— И как ты думаешь, получится у меня?
— В Высшей школе получилось. И здесь получится. Впрочем, ты сама должна ответить на этот вопрос.
Они брели по берегу. Она рассказала, что на днях едет в Стокгольм, на выпускной бал. Потом она и ее товарищи разъедутся по разным углам страны.
— А у нас и бала не было, — сказал он. — Да и образования настоящего я толком не получил. Я и сейчас думаю, чем они тогда, в годы моей юности, руководствовались, отбирая кадры для полиции. Главное, наверное, чтобы парень был поздоровее. Ну и не полный дурак. Но помню, что когда впервые надел форму, пошел пить пиво. Не на улице, понятно. У приятеля в Мальмё.
Он покачал головой. Линда только гадала, веселят его или печалят эти воспоминания.
— Я тогда еще жил с родителями. Папаша чуть с ума не сошел, когда я явился в полицейском мундире.
— Почему он так не хотел, чтобы ты стал полицейским?
— Я понял это только после его смерти. Он меня разыгрывал.
Линда остановилась как вкопанная.
— Разыгрывал?
Он смотрел на нее с улыбкой:
— Мне кажется, он был очень доволен, что я стал полицейским. Но вместо того, чтобы это признать, он поддерживал во мне чувство неуверенности. И, как ты знаешь, это ему удалось.
— Ты шутишь.
— Никто не знал отца лучше, чем я. Уж я-то знаю, что говорю. Папаша был редкостным ерником. Всю жизнь всех разыгрывал. Но другого-то негде взять!
Они пошли к машине. В разрыве облаков появилось солнце, и сразу стало тепло. Немцы-картежники даже голов не подняли… Открывая дверцу, он поглядел на часы.
— Что, домой торопишься? — спросил он.
— Никуда я не тороплюсь. Просто не терпится поскорее начать работать, вот и все. А почему ты спрашиваешь?
— Да дело одно есть. Расскажу в машине. — Они свернули на Треллеборгсвеген, потом к замку Шарлоттенлунд.
— Это и делом-то не назовешь. Но, поскольку это тут рядышком, надо бы заехать.
— Что тут рядышком?
— Замок Маребу. Вернее, озеро Маребу.
Дорога пошла узкая и извилистая. Они ехали медленно, и он так же медленно и с остановками рассказывал ей, что, собственно, произошло. Неужели его письменные отчеты такие же неуклюжие, подумала Линда.
Впрочем, история оказалась довольно заурядная. Два дня назад в истадскую полицию позвонил человек, не пожелавший назвать ни себя, ни места, откуда он говорит. На каком-то с трудом определимом диалекте он сообщил, что над озером Маребу он видел горящих лебедей. Подробностей он сообщить не смог или не пожелал. Как только дежурный начал задавать вопросы, он отключился и больше не звонил. Разговор был зарегистрирован, но никаких мер по нему не принималось — вечер был забит происшествиями: мордобой в Сварте, взлом магазина в центре Истада. Решили, что звонившему либо показалось, либо это просто неумная шутка. Только отец, услышав эту историю от Мартинссона, подумал, что, скорее всего, так оно и было — слишком уж неправдоподобно для выдумки.
— Горящие лебеди? Кто мог это сделать?
— Садист. Живодер.
— И ты в это веришь?
Он остановил машину на пересечении с главной дорогой, и только когда переехал ее и свернул на Маребу, ответил:
— А разве вас не учили? Полицейский не должен верить или не верить. Он должен знать. Но он всегда должен быть готовым к тому, что произойти может все, что угодно. Включая и горящих лебедей… если это, конечно, подтвердится.
Линда больше ни о чем не спрашивала. Они поставили машину и спустились к озеру. Линда шла за отцом и ощущала себя уже в мундире, пока, правда, невидимом.
Они обошли озеро. Никаких следов мертвых лебедей. Ни он, ни она не заметили, что за ними наблюдают в бинокль.
4
Несколько дней спустя, ясным и тихим утром, Линда улетела в Стокгольм. Зебра помогла ей сшить бальное платье — голубое, с глубокими вырезами на груди и на спине. Сняли старинный особняк на Хорнсгатан. Пришли все, даже так называемый блудный сын их выпуска. Из шестидесяти восьми студентов Линдиного выпуска только ему одному пришлось прервать обучение — выяснилось, что у него серьезные проблемы с алкоголем. Ему не удалось ни скрыть их, ни разрешить. Кто сообщил об этом руководству училища, так и осталось неизвестным. По молчаливому и никогда не высказанному соглашению решили считать, что ответственность лежит на всех. Для Линды он навсегда остался кем-то вроде привидения. Он будет всегда мерещится ей где-то там, в осенней тьме, с его неутолимой тоской и жаждой вновь вернуться в родные стены.
На этом балу, когда они в последний раз собрались со своими преподавателями, Линда выпила слишком много вина. Она до этого никогда не напивалась и считала, что знает свою меру. Но в этот вечер она пила много. Может быть, потому, что нетерпение делалось еще мучительней при виде уже приступивших к работе сокурсников. Ее самый близкий приятель в годы учения, Маттиас Ульссон, решил не возвращаться на свою родину, в Сундсваль, и устроился в отделе охраны порядка в Норрчёпинге. И уже успел отличиться, сбив с ног какого-то озверевшего от анаболиков культуриста. Линда принадлежала к меньшинству, к тем, кто еще дожидался работы.
Были танцы. Зебрино платье заслужило всеобщее одобрение, кто-то произносил тосты, другие спели в меру ехидную песню о своих преподавателях. Все было бы замечательно, если бы у поваров в кухне не работал телевизор.
В последней программе новостей сообщили, что на дороге недалеко от Энчёпинга застрелили полицейского. Новость разлетелась мгновенно среди танцующих и подвыпивших аспирантов и их преподавателей. Музыку выключили, из кухни принесли телевизор. Линда потом вспоминала, что для всех это было как удар ногой в живот. Праздник сломался, свет словно поблек, они сидели в своих бальных костюмах и платьях и смотрели на страшные кадры — полицейского просто расстреляли в упор, когда он попытался остановить украденную машину. Из нее выскочили двое с автоматами — они с самого начала и хотели его убить, не было никаких предупредительных выстрелов. Праздник кончился, в двери постучалась суровая действительность.
Было уже совсем поздно, когда они расстались и Линда направилась ночевать к своей тетке Кристине. Она остановилась на Мариаторгет и позвонила отцу. Было три часа ночи, он заикался спросонья. Она разозлилась. Как можно спать, когда несколько часов назад убили его коллегу! Это она ему и высказала.
— Если я не буду спать, это вряд ли поможет делу. Где ты?
— Иду к Кристине.
— Неужели вы до сих пор праздновали? Который час?
— Три. Мы почти сразу разошлись, когда услышали.
