— Он был веселый, гораздо веселее, чем когда-либо в последнее время. Никогда не видела его в таком приподнятом настроении.
— Что произошло?
— Не знаю.
Луиза поняла, что Назрин говорит правду. Это как делать раскопки в зыбком наносном грунте. Даже опытный археолог не всегда сразу замечает, что добрался до нового слоя почвы. Можно долго копаться в руинах, оставшихся после землетрясения, и только потом догадаться, что это такое.
— Когда ты заметила в нем эту радость?
Ответ изумил ее.
— Когда он вернулся из поездки.
— Поездки куда?
— Не знаю.
— Он не говорил, куда ездит?
— Не всегда. В этот раз не сказал ничего. Я встречала его в аэропорту. Он прилетел из Франкфурта. Издалека. Но побывал где-то очень далеко, где — не знаю.
Луизу пронзила боль, словно внезапно заныл зуб. Хенрик, как и она сама, совершил промежуточную посадку во Франкфурте. Она прилетела из Афин. Откуда же нырнул в облака его самолет?
— Но что-то он должен был сказать. Что-то ты наверняка заметила. Он загорел? Привез тебе какие-нибудь подарки?
— Он ничего не сказал. А загорелый был практически всегда. И вернулся явно в лучшем настроении, чем перед отъездом. Подарков он мне никогда не дарил.
— Сколько он отсутствовал?
— Три недели.
— И не сказал, где был?
— Нет.
— Когда состоялась поездка?
— Около двух месяцев назад.
— Он не объяснил, почему ничего не говорит?
— Он говорил о своей маленькой тайне.
— Так и сказал?
— Именно так.
— И ничего тебе не привез?
— Я же сказала. Он никогда не покупал мне подарков. Зато писал стихи.
— О чем?
— О тьме.
Луиза с удивлением посмотрела на Назрин.
— Он дарил тебе стихи о тьме, написанные во время поездки?
— Всего было семь стихов, он писал по одному каждые три дня поездки. В них говорилось о странных людях, которые живут в вечной тьме. О людях, переставших искать выход.
— Звучит мрачновато.
— Они были ужасные.
— Ты их сохранила?
— Он велел их сжечь после прочтения.
— Почему?
— Я тоже спросила. Он ответил, что они больше не нужны.
— Так бывало часто? Что он просил сжечь написанное?
— Никогда. Только в этот раз.
— Он когда-нибудь говорил с тобой об исчезнувшем мозге?
Назрин взглянула на нее с недоумением.
— В шестьдесят третьем году в Далласе убили Джона Кеннеди. После патологоанатомического обследования его мозг исчез.
Назрин покачала головой.
— Я не понимаю, о чем ты. В шестьдесят третьем я еще не родилась.
— Но ты же слышала про президента Кеннеди?
— Кое-что слышала.
— Хенрик никогда о нем не говорил?
— С какой стати?
— Просто любопытно. Я нашла здесь множество бумаг о нем. И об исчезнувшем мозге.
— С чего бы Хенрику интересоваться этим?
— Не знаю. Но мне кажется, это важно.
Хлопнула створка почтовой щели. Обе вздрогнули. Назрин пошла в прихожую и вернулась с рекламными предложениями о скидках на карбонад и компьютеры. Положила рекламу на кухонный стол, но сама садиться не стала.
— Я не могу здесь больше оставаться. Я чувствую, что задыхаюсь.
Она разрыдалась. Луиза встала, обняла ее.
— Что прекратилось? — спросила она, когда Назрин успокоилась. — Когда любовь переросла в дружбу?
— Только для него. Я по-прежнему любила его. Надеялась, что все вернется.
— Откуда у него возникло это радостное настроение? Из-за другой женщины?
Назрин не замешкалась с ответом. Луиза поняла, что девушка сама не раз задавала себе этот вопрос.
— Другой женщины не было.
— Помоги мне понять. Ты видела его иначе. Для меня он был сыном. Своих детей видишь не вполне отчетливо. Всегда примешиваются надежды или тревоги, которые искажают картину.
Назрин снова села. Луиза заметила, как ее взгляд мечется по стене кухни, точно ища точку опоры.
— Возможно, я неудачно выразилась, — сказала Назрин. — Возможно, мне следовало говорить не о внезапно возникшей радости, а о неожиданно улетучившейся грусти.
— Хенрик никогда не грустил.
— Может, он просто тебе этого не показывал? Ты же сама сказала. Перед кем ребенок предстает совершенно отчетливо? Не перед родителями. Когда я встретила Хенрика в том автобусе, он смеялся. Но Хенрик, которого я успела узнать, был глубоко серьезным человеком. Как я. Он смотрел на мир как на растущее бедствие, движущееся к окончательной катастрофе. С возмущением говорил о бедности. Пытался дать волю гневу, но ему всегда было легче предаваться грусти. По-моему, он был слишком слабым. Или же я так и не сумела разглядеть его до конца. Я считала его неудавшимся идеалистом. Но, может статься, истина в ином. Он строил планы, хотел сопротивляться. Помню, однажды за этим столом — он сидел там, где сидишь ты, — он сказал, что каждый человек должен быть собственным движением сопротивления. Нельзя ждать других. Этот чудовищный мир требует, чтобы каждый из нас внес посильный вклад. Когда начинается пожар, никто не спрашивает, откуда берется вода. Пламя надо гасить. Помню, я тогда подумала, что патетикой он порой напоминает священника. Может, все священники — романтики? Иногда я уставала от его серьезности, его грусть была как стена, о которую я билась. Он был из тех усовершенствователей мира, кому больше всего жалко самих себя. Но за стеной скрывалась иная серьезность, от этого я не могла отмахнуться. Серьезность, грусть — неудачные проявления гнева. Как только он начинал злиться, то становился похож на маленького испуганного ребенка. Но после возвращения из поездки все изменилось.
Назрин умолкла. Луиза заметила, что она старается вспомнить.
— Я сразу заметила: что-то произошло. В здание аэровокзала Хенрик вошел медленно, будто его одолевали сомнения. Увидев меня, улыбнулся. Но у меня возникло впечатление, что в глубине души он надеялся, что встречать его никто не будет. Вел себя как обычно, старался вести себя как обычно. Но вид у него был отсутствующий, даже в постели. Я не знала, ревновать мне или нет. Хотя он бы рассказал, если бы дело касалось другой женщины. Я попробовала спросить, где он побывал. Но он только покачал головой. А когда распаковал чемодан, я увидела следы краснозема на подошвах ботинок и поинтересовалась, откуда они. Он не ответил, рассердился. А потом вдруг снова преобразился. Отрешенность улетучилась, он повеселел, появилась легкость, точно он скинул с себя какой-то невидимый тяжелый груз. Я стала замечать, что вечерами, когда я приходила, его одолевала усталость, он ночи напролет бодрствовал, но мне так и не удалось узнать, чем он занимался. Что-то писал, в квартире появлялись все новые папки. Неустанно говорил о том, что необходимо выпустить наружу гнев, о том, что скрыто и что нужно разоблачить. Порой его речи напоминали цитаты из Библии, точно он вот-вот превратится в этакого пророка. Однажды я попыталась пошутить по этому поводу. Он пришел в бешенство. Единственный раз я видела его по-настоящему разъяренным. Боялась, что он меня ударит. Он даже замахнулся кулаком и, если бы я не закричала, обязательно бы меня ударил. Я испугалась. Он попросил прощения, но я ему не поверила.
