Раванелло встал и протянул руку:
— Да-да, я знаю, вы пришли поговорить об этом ужасном происшествии с Маскари. — Обернувшись к служащему, он сказал: — Спасибо, Альдо. Можете идти.
Альдо вышел и закрыл за собой дверь.
— Садитесь, прошу вас.
Раванелло вышел из-за стола, развернул стул так, чтобы Брунетти мог сесть прямо напротив него, и когда тот уселся, вернулся на свое место.
— Это ужасно, ужасно. Я разговаривал с директорами Банка в Вероне. Никто не знает, что теперь и делать.
— Неужели некому заменить Маскари? Он был директор здесь, не правда ли?
— Да. Но проблема совсем иного рода. Это-то мы уладили.
Хотя оба понимали, что это всего лишь прелюдия к разговору о настоящих трудностях, возникших в банке после смерти Маскари, Брунетти поинтересовался:
— А кто теперь вместо него?
Раванелло удивился:
— Конечно я. Я ведь работал его заместителем. Но, как я уже сказал, нас беспокоит совсем другое.
Насколько Брунетти мог судить по опыту — а у него был обширный опыт, — кроме денег, их прихода и расхода, банкиров ничего не беспокоит. Тем не менее он вежливо улыбнулся и спросил:
— И что же это такое, синьор Раванелло?
— Скандал. Ужасный скандал. Вы знаете, как мы, служащие банков, должны быть осторожны, как должны блюсти себя.
Брунетти знал, что под угрозой увольнения им запрещено появляться в казино, подписывать сомнительные чеки, однако эти запреты едва ли могли показаться чересчур строгими в отношении людей, которым доверяют целые состояния.
— О каком скандале вы говорите, синьор Раванелло?
— Как комиссар полиции, вы, конечно, в курсе обстоятельств, при которых обнаружили тело Леонардо.
Брунетти кивнул.
— К несчастью, эти сведения стали достоянием общественности. И здесь, и в Вероне. Нам уже позвонили несколько человек из тех, с кем Леонардо работал многие годы. Трое закрыли счета. У двоих вклады были очень крупные, и в результате их ухода мы понесли большие убытки. А ведь это только начало.
— И вы полагаете, что действия ваших вкладчиков связаны с обстоятельствами смерти Маскари?
— Безусловно. Мне кажется, такие вещи просто очевидны, — не очень вежливо заметил Раванелло, но не раздраженным, а озабоченным тоном.
— Вы думаете, закрытие счетов в вашем банке продолжится?
— Может быть. А может быть, и нет. Что касается тех эпизодов, то мы уверены, что это прямое следствие случившегося. Но нас куда больше беспокоят иные неизмеримые потери.
— Что же это за потери?
— Многие наши потенциальные клиенты не захотят иметь с нами дело. Прочитав или услыхав о том, что произошло, они выберут для хранения своих финансов другой банк.
Брунетти задумался. Каких только оборотов не сочинили банкиры, лишь бы не произносить слово «деньги»: тут тебе и вклады, и финансы, и инвестиции, и активы, и наличность. Эвфемизмы ведь служат для того, чтобы заменять всякие неприличные слова, вроде таких как «смерть», названий частей тела или физиологических отправлений. Значит ли это, что деньгам изначально присущи некие паскудные качества, которые эти господа пытаются отрицать или скрывать при помощи своего профессионального сленга?
— Вы уже подсчитали, во сколько это обойдется?
— Нет. — Раванелло с прискорбием покачал головой, как будто услышал о чьей-то кончине или серьезной болезни. — Методов для этого не существует.
— Ну а прямые убытки, которые вы упомянули? Сколько вы потеряли?
Раванелло насторожился:
— Для чего вам эта информация, комиссар?
— Я спрашиваю не из праздного любопытства, синьор Раванелло. Расследование пока находится на начальном этапе, и нам необходимо собрать как можно больше информации, из всех источников. Сейчас нельзя сказать наверняка, что нам пригодится впоследствии, а что окажется ненужным. Но пока мы не составим себе ясный портрет синьора Маскари, мы не можем этого определить.
— Понятно, — сказал Раванелло. — Эти подсчеты у меня здесь, комиссар, он придвинул к себе одну из папок, лежавших на столе. — Перед вашим приходом я как раз их изучал. — Раскрыв папку, он повел пальцем по столбикам цифр и фамилий в компьютерной распечатке. — Общий ущерб от ликвидации вкладов на сегодняшний день составляет примерно… восемь миллиардов лир.
— И все из-за какого-то дурацкого платья? — Брунетти притворился удивленным.
Раванелло презрительно поджал губы:
— Нет, комиссар, не из-за платья, а из-за поведения Леонардо. Наши вкладчики, узнав, как он вел себя в личной жизни, могли подумать, что и к работе он подходил с той же мерой безответственности.
— То есть люди спешат скорее забрать свои деньги, пока не объявили, что банк разорен по вине директора, который спустил все на чулки и кружевное белье.
— Это не шутки, комиссар, — произнес Раванелло голосом, способным, наверное, поставить на колени всех кредиторов сразу.
— Мне просто кажется, что вы преувеличиваете отрицательные последствия смерти этого человека.
— Но такая смерть компрометирует!
— Кого?
— Банк, разумеется. Но гораздо более — самого Леонардо.
— Синьор Раванелло, как бы и кого бы она ни скомпрометировала, у нас пока нет фактов, доказывающих, что он умер так, а не иначе.
— Вы хотите сказать, что на нем не было женского платья?
— Синьор Раванелло, я с тем же успехом могу надеть на вас обезьянью шкуру и утверждать, что вы обезьяна.
— Как это понимать? — рявкнул Раванелло, перестав сдерживаться.
— Тот факт, что синьора Маскари нашли одетым в женское платье, не доказывает, что он был трансвестит или что у него вообще были какие-то отклонения в сексуальном плане.
— Неубедительно.
— Очевидно, ваши вкладчики придерживаются того же мнения.
— У меня есть и другие причины для сомнений, комиссар. — Раванелло закрыл папку и отодвинул ее на край стола.
— И какие?
— Мне трудно об этом говорить. — Он передвинул папку к другому краю стола и замолчал.
— Ну же, синьор Раванелло… — тихонько попросил Брунетти, не дождавшись продолжения.
— Я был другом Леонардо. Единственным, наверное, его близким другом. — Раванелло взглянул на Брунетти, затем на свои руки. — Я все о нем знал.
— Что вы о нем знали, синьор Раванелло?
— Я знал, что он любит переодеваться. И про мальчиков тоже. — Он покраснел и сидел не поднимая глаз. — Мы проработали бок о бок десять лет. Мы дружили семьями. Он был крестным отцом моего сына. По-моему, у него не было друзей, кроме меня. — Раванелло смолк, будто это было все, что он мог сказать.
