Кьяра первая опустошила свою тарелку и протянула ее матери за добавкой, проговорив:
— Религия, ага?
— Да, у тебя очень низкая оценка.
— Какая?
— Тройка.
Кьяра удержалась, чтобы не поморщиться, — с заметным усилием.
— Ты знаешь, почему такая плохая отметка? — Брунетти держал руки над пустой тарелкой — это для Паолы означает «больше не хочу».
Кьяра приступила ко второй порции, а тем временем Паола еще раз наполнила тарелку Раффи — как раз все, что осталось.
— Да нет, кажется, не знаю.
— Ты что, не учила? — решила уточнить Паола.
— Там нечего учить, — пробурчала Кьяра, — только этот тупой катехизис. Его можно запомнить за полдня.
— И что же? — подхватил Брунетти.
Раффи выбрал булочку из корзинки в центре стола, разломил пополам и принялся подчищать соус.
— Это падре Лючано? — пришел он на помощь сестре.
Кьяра кивнула, опустила вилку и кинула взор на плиту — что еще на обед?
— Ты знаешь этого падре Лючано? — спросил Брунетти у Раффи.
Мальчик выразительно округлил глаза:
— Господи, да кто ж его не знает? — И повернулся к сестре: — Ты когда-нибудь ходила к нему на исповедь, Кьяра?
Та повертела головой, но не проронила ни слова.
Паола встала из-за стола и собрала верхние тарелки, оставив большие, на которых они стояли. Прошла к плите, открыла ее и вынула блюдо с отбивными, разложила по краю блюда несколько лимонных долек и поставила его на стол. Брунетти взял две отбивные, Паола положила себе баклажанов, никто ничего не говорил.
Видя, что Паола старается не вмешиваться, Брунетти опять обратился к Раффи:
— И что же это такое — сходить к нему на исповедь?
— О, он известный спец по детишкам. — Раффи тоже взял две отбивные.
— Чем известный?
Вместо ответа Раффи метнул взгляд в сторону Кьяры. И отец и мать обратили внимание — девочка чуть заметно качает головой и старательно нагибается, — мол, занята едой и больше ничем.
Брунетти положил вилку. Кьяра не поднимала глаз, а Раффи глядел на Паолу — та по-прежнему молчала.
— Ну ладно, — произнес Брунетти не так спокойно и легко, как самому хотелось бы. — Что здесь происходит и не пора ли нам узнать об этом падре Лючано?
Перевел взгляд с Раффи, который упорно избегал встречаться с ним глазами, на Кьяру, и его поразило, что лицо ее заливает густая краска. Спросил мягко:
— Кьяра, можно Раффи расскажет нам что знает?
Она кивнула не поднимая глаз. Раффи тоже, как отец, с серьезным видом положил вилку, но потом улыбнулся:
— Да ничего там особо страшного, папа.
Брунетти промолчал, Паола с тем же успехом могла быть немой.
— Дело в том, как он реагирует, когда дети исповедуются в сексуальных грешках.
— Сексуальных грешках? — повторил Брунетти.
— Ну, понимаешь, папа… они всякое делают.
Брунетти понимал.
— И как же он реагирует, этот падре Лючано?
— Он их заставляет описывать это. Понимаешь, в подробностях. — Раффи издал звук, средний между усмешкой и стоном, и умолк.
Брунетти глянул на Кьяру: сидит вся красная.
— Ясно, — сказал он.
— На самом деле довольно грустно, — возразил Раффи.
— Он когда-нибудь проделывал то же самое с тобой?
— Да нет, я перестал ходить на исповедь давным-давно. Но с маленькими мальчиками он так и поступает.
— И с девочками, — очень тихо добавила Кьяра — так тихо, что Брунетти ничего у нее не стал спрашивать.
— Это все, Раффи?
— Это все, что я знаю, папа. Он у меня вел религиозное воспитание года четыре назад. Единственное, чего он от нас требовал, — это выучить книгу и рассказывать ему наизусть. Но девочкам обычно говорил гадости. — Он повернулся к сестре. — Продолжает?
Она кивнула.
— Кто-нибудь хочет еще отбивную? — прозвучал совершенно обыденно голос Паолы.
Ей ответили два мотания головами и одно бурчание — вполне достаточная реакция, чтобы убрать блюдо. В этот день салата не было, и она хотела подать на десерт только фрукты. Но передумала: открыла на разделочном столе бумажную упаковку и вынула здоровенный пирог с начинкой из взбитых сливок, украшенный свежими фруктами. Собиралась вечером взять с собой в университет — предложить коллегам после ежемесячной встречи факультета.
— Кьяра, дорогая, не поставишь ли тарелки? — И вынула из ящика широкий серебряный нож.
Огромные куски, которые она отрезала, по мнению Брунетти, способны были отправить их всех в инсулиновую кому. Зато сладость пирога, и кофе, и потом беседа о том, что первый весенний день не хуже этого пирога, восстановили в семье некоторое спокойствие. Паола собралась вымыть посуду, а Брунетти — почитать газету. Кьяра исчезла в свою комнату, а Раффи отправился к приятелю готовить физику. Ни Брунетти, ни Паола не развивали больше неприятную тему, но оба понимали, что не в последний раз слышат о падре Лючано.
Глава 3
После обеда Брунетти прихватил с собой пальто и направился обратно в квестуру, накинув его на плечи. Наслаждаясь ласковым днем, он заставил себя выкинуть из головы мысли о том, что костюм ему тесен. Провел сам с собой переговоры и настоял: просто из-за необычно теплого дня ему неуютно в толстой шерсти. И потом, за зиму все набирают килограмм-другой, возможно, это даже полезно: повышает сопротивляемость болезням и всякому такому.
Спускаясь с моста Риальто, Брунетти увидел номер 82, причаливающий к набережной справа, и не раздумывая побежал за ним. Вскочил на него, когда тот уже отходил от пристани, развернув нос к середине Большого канала. Перешел на правый борт, но остался на палубе, радуясь ветерку и свету, танцующему на воде. Вот приближается Калле-Тьеполо: он вгляделся в узкую улочку, надеясь увидеть решетку своего балкона. Ничего не увидел и вернулся к созерцанию канала.
Брунетти не раз задавался вопросом, каково тут жилось во времена Счастливой Республики, когда те же самые расстояния преодолевали на одних веслах, без моторов и клаксонов, в тишине, нарушаемой лишь криками лодочников — «Оше» — и шлепаньем весел. Многое, очень многое изменилось: современные купцы осуществляют связь с помощью ненавистных сотовых телефонов, а не посредством галеонов. Сам воздух пропитан миазмами истощения и загрязнения, приплывающими с Большой земли. Морской бриз уже не способен продувать город начисто. Единственное, что осталось неизменным в веках, как наследие, — это городская тысячелетняя продажность. Его всегда смущала собственная неспособность решить, хорошо это или плохо.
