Та смотрела мимо него, в сторону ряда окон-четырехлистников, являвших свободный вид на ряд палаццо по другую сторону Большого канала.
— Что ты собираешься из этого извлечь, Гвидо? Можешь мне сказать?
— Можете ли вы сказать мне, почему хотите это знать? — ответил он вопросом на вопрос.
— Потому что, хотя Клаудия и неприятное создание, не хотелось бы, чтобы она пострадала ни за что в результате сплетен, которые могут оказаться ложью. — И прежде чем он успел что-нибудь возразить, она подняла руку и продолжала, немного громче: — Нет, пожалуй, правдивее так: не хочу быть в ответе за эти страдания.
— Заверяю вас, что незаслуженно она не пострадает.
— Я нахожу это замечание чрезвычайно двусмысленным.
— Вы правы, оно такое и есть. Дело в том, что я представления не имею, могла ли она что-то сделать, или какого рода поступок могла совершить. Не знаю даже, совершено ли что-то дурное.
— Но ты приходишь и задаешь о ней вопросы?
— Да.
— Значит, у тебя должны быть причины для любопытства.
— Да, и есть. Но могу поклясться — не более того. А если то, что вы мне расскажете, развеет мое любопытство, независимо ни от чего, это дальше меня не пойдет, обещаю вам.
— А если нет?
Брунетти сжал губы, обдумывая ответ:
— Тогда я изучу то, что вы мне скажете, и посмотрю, на каких фактах основаны сплетни.
— Часто ни на каких.
Он улыбнулся — уж конечно, графине можно не говорить, что столь же часто прочным, каменным фундаментом для сплетен становится правда.
Последовало долгое молчание, наконец она вымолвила:
— Поговаривают о священнике. — И больше ничего не добавила.
— В каком смысле «поговаривают»?
Вместо ответа она помахала в воздухе рукой.
— Что за священник?
— Не знаю.
— А что вы знаете? — мягко спросил он.
— Было проронено несколько слов. Ничего явного, понимаешь, ничего, что истолковывается иначе, нежели глубочайшее и искреннее беспокойство о ее благополучии.
Да, ему знакомы подобные ненароком брошенные слова: распятие гуманнее.
— Ты знаешь, как говорятся такие вещи, Гвидо. Если она пропускает собрание, кто-нибудь спросит, не случилось ли чего, или кто-то еще выразит надежду, что она не прихворнула, а затем добавит — таким особенным женским голосом, — что за душевное ее здоровье можно не тревожиться: оно под надежной охраной.
— И все?
— Этого довольно, — кивнула она.
— Почему вы думаете, что это священник?
Графиня снова повела рукой:
— По их тону. Слова ничего не значат: все делается тоном, интонацией, намеком и все это скрывается под поверхностью самого невинного замечания.
— И как давно это тянется?
— Гвидо, — она выпрямилась, — я не знаю, происходит ли что-то вообще.
— Тогда — как давно появились эти замечания?
— Не знаю. Пожалуй, больше года назад. Я не очень-то приглядываюсь к таким вещам. Или при мне стараются такого не говорить — знают, что я этого не люблю.
— Еще что-нибудь говорилось?
— Что ты имеешь в виду?
— Сразу после смерти ее мужа.
— Нет, ничего такого не припоминаю.
— Ничего?
— Гвидо, — она склонилась к нему и положила ему на рукав свою убранную драгоценными украшениями руку, — пожалуйста, попробуй не забывать, что я не подозреваемая, и не говорить со мной, как следователь.
Он почувствовал, что краснеет, и поспешил извиниться:
— Прошу прощения, я… несколько увлекся.
— Да, Паола мне рассказывала.
— Что рассказывала? — спросил Брунетти.
— Как это важно для тебя.
— Что важно?
— То, что ты считаешь справедливостью.
— Я… считаю?
— Ах, извини, Гвидо. Боюсь, теперь я тебя обидела.
Он отрицательно покачал головой, но прежде чем успел спросить, что она подразумевает под «его» понятием справедливости, графиня встала со словами:
— Как сильно стемнело…
Казалось, она забыла о нем, прошла к окну и встала там, глядя наружу, сцепив руки за спиной. Брунетти невольно ее рассматривал: туалет из натурального шелка, высокие каблуки, великолепно убранные на затылке волосы… Сейчас графиня смотрится как молодая женщина — так строен и прям ее силуэт.
Немало времени прошло, прежде чем она повернулась, глядя на часы.
— Мы с Орацио приглашены на обед, Гвидо, так что, если у тебя нет других вопросов, думаю, мне пора переодеваться.
Брунетти встал и пересек комнату. Перед ним стоит она, за ней — вид на канал, где туда-сюда плывут лодки, из окон зданий по другую сторону водного пространства струится свет… Только он собрался ей что-нибудь сказать, как она его опередила:
— Пожалуйста, передай Паоле и детям, что мы их любим. — Потрепала его по руке и ускользнула.
Он так и не успел ничего придумать, а она уже растаяла где-то, оставив его любоваться видом из этого палаццо, которое когда-нибудь перейдет к нему.
Глава 7
Брунетти вошел в квартиру незадолго до восьми, повесил пальто и сразу же устремился через холл к кабинету Паолы. Такой и ожидал ее найти: расположилась в своем видавшем виды кресле, нога подвернута под себя, в руке перо, на коленях открытая книга. Подняла глаза, когда он вошел, послала ему преувеличенно страстный воздушный поцелуй и опять погрузилась в книгу. Он сел напротив нее на диван, потом повернулся и вытянулся на нем. Ухватил две бархатные подушки и взбил как ему удобно у себя под головой. Сначала созерцал потолок, а потом закрыл глаза, зная, что она закончит интересующий ее пассаж и посвятит себя ему.
Страница перевернулась… идут минуты. Книга, он услышал, упала на пол.
— Я не знал, что твоя мать читает.
— Ну… она просит Лючану помогать ей с длинными словами.
— Нет, я имел в виду — читает книги.
— В отличие от чего? Чтения по руке?
— Нет, правда, Паола. Не знал, что она читает серьезные книги.
— Все еще Святого Августина?
Шутит она, что ли?
— Нет, Дарвина — «Путешествие на „Бигле“».
— Ой, правда?
Паола как будто заинтересовалась.
— Ты знала, что она читает такие вещи?
— Ты произносишь это так, будто она читает детскую порнушку, Гвидо.
