— Откуда ты знаешь? — На миг она забыла об «Unavoce росо fа»
[25]
.
— Мы всё видим, — пояснил он, потом внес поправку: — В данном случае всё слышим.
— Ой, Гвидо, не дури! — засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя, дотянулась, выключила музыку.
— Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? — спросил он.
— Нет, смотрят какое-то дурацкое кино — не кончится раньше восьми, — а у меня уже есть что приготовить.
— А что? — Он вдруг почувствовал зверский голод.
— У Джанни сегодня была прекрасная свинина.
— Отлично! Как будешь готовить?
— С белыми грибами.
— А полента?
Она улыбнулась ему:
— Конечно. Неудивительно, что ты отрастил такой животик.
— Какой еще животик? — И он незаметно его втянул.
Она не ответила, и он напомнил:
— Сейчас ведь конец зимы.
Чтобы отвлечь ее, а может, самому отвлечься от обсуждения живота, он рассказал о событиях дня, начиная с того, как утром ему позвонил Витторио Сасси.
— Ты ему перезвонил потом? — спросила Паола.
— Нет, был слишком занят.
— Так почему бы сейчас не позвонить? — И, оставив его у телефона в своем кабинете, ушла на кухню ставить воду для поленты.
Он появился спустя десять минут.
— Ну и как? — спросила она, вручая ему стакан дольчетто.
— Спасибо, — пробормотал он и отпил. — Я сказал ему, как она и где она.
— Что он за человек на слух?
— Достаточно приличный, чтобы помочь ей найти работу и место для житья. И побеспокоился позвонить мне, когда это случилось.
— Что это было, по-твоему?
— Мог быть несчастный случай, а могло и что-то похуже. — Он прихлебывал вино.
— Ты имеешь в виду, что кто-то пытался ее убить?
Он кивнул.
— Зачем?
— Это зависит от того, кого она видела с тех пор, как поговорила со мной. И что им сказала.
— Неужели она могла быть такой безрассудной?
Паола знала о Марии Тесте только то, что говорил все эти годы о сестре Иммаколате Брунетти, а он хвалил ее терпение и милосердие монахини. Вряд ли по такого рода информации можно судить, как поведет себя эта молодая женщина в ситуации, описанной Брунетти.
— Сомневаюсь, что она представляла это себе как безрассудство. Ведь большую часть жизни провела в монахинях, Паола, — сказал он так, будто это все объясняло.
— Ну и что это означает?
— Что у нее не очень верные представления о том, как люди ведут себя. Вероятно, она никогда не сталкивалась с человеческим злом или лживостью.
— Ты ведь говорил, что она сицилийка?
— Это не повод для шуток.
— Я и не думала шутить, Гвидо, — возразила Паола оскорбленно, — я серьезно. Если она выросла в этом обществе… — И отвернулась от плиты. — Сколько ей было, говоришь, когда вступила в орден?
— Пятнадцать, кажется.
— Так вот, если она выросла на Сицилии, то вдоволь повидала всякого — ну как ведут себя люди, — чтобы принимать возможность злого умысла. Не романтизируй ее, она не святая с фрески, которая упадет в обморок при первом взгляде на что-то неприличное или узнав про дурной поступок.
Брунетти горячо возразил:
— Убийство пятерых стариков вряд ли можно назвать просто дурным поступком.
Паола лишь посмотрела на него — и отвернулась, посолить кипящую воду.
— Ну ладно, ладно, знаю, особых доказательств нет, — пошел он на компромисс.
Паола все не оборачивалась, и он уступил:
— Ну ладно, доказательств нет. Но тогда откуда взялся слух, что она крала деньги и толкнула старика? И почему ее сбили и оставили у дороги?
Паола открыла пачку кукурузной муки, стоявшую тут же, у кастрюли, взяла горсть и заговорила, а сама тонким ручейком сыпала муку в кипяток из одной руки и помешивала в кастрюле другой:
— Могли просто сбить и уехать. А одиноким женщинам больше делать нечего, как сплетничать.
Брунетти был поражен, даже рот открыл:
— И это говоришь ты, считающая себя феминисткой? Не дай мне бог услышать, что феминистки говорят о тех, которые живут одни.
— Вот это я и имею в виду, Гвидо. Все равно — женщины или мужчины. — И ничуть не опасаясь возражений, продолжала сыпать кукурузную муку в кипящую воду, тихонько помешивая. — Оставь людей надолго одних, и все, что они смогут — сплетничать друг о друге. А еще хуже, когда не на что отвлечься.
— На что-то вроде секса? — Это он попробовал ее шокировать или хотя бы насмешить.
— Особенно — если нет секса.
Она наконец перестала добавлять кукурузную муку, а Брунетти стал обдумывать то, что они сейчас тут наговорили.
— Помешай, а, пока я соберу на стол? — Отошла, освободив ему место у плиты и протянув деревянную ложку.
— Я лучше накрою на стол. — И открывая буфет стал не торопясь доставать оттуда тарелки, стаканы, ложки и вилки. — А салат будет?
Когда Паола кивнула, он вытащил четыре салатные чашки и поставил на стойку.
— Что на десерт?
— Фрукты.
Он достал еще четыре тарелки, сел на свое место и взял стакан, отпил.
— Ладно, может, это был несчастный случай и не исключено — совершенно случайно о ней дурно говорят в доме престарелых. — Поставил стакан и налил еще вина. — Ты так думаешь?
Она еще разок помешала поленту и положила деревянную ложку поперек кастрюли.
— Нет, я думаю, кто-то пытался ее убить. И кто-то запустил эту историю про деньги. Все, что ты когда-либо рассказывал мне о ней, свидетельствует: невозможно, чтобы она крала или лгала. И сомневаюсь, что те, кто знают ее, поверят в это. Только если эта история исходит от кого-то облеченного властью. — Она взяла его стакан, отпила и поставила на место. — Забавно, Гвидо, что я сейчас слушала то же самое.
— Что «то же самое»?
— В «Цирюльнике», замечательная ария — только не перебивай меня и не говори, что там полно таких. Я о той, где этот, как его… Дон Базилио, учитель музыки, говорит о клевете, о том, как она разрастается и как в конце концов тот, кого оболгали… — и Паола ошеломила Брунетти, пропев последние слова басовой арии богатым сопрано: — «Avvilito, calpestrato, sotto il pubblico flagello per gran sorte va а crepar»
[26].
