Услышав это, Брунетти расхохотался.
— Что я такого сказала?
— Нет, ничего особенного. Забавно, что ты в первую очередь подумала о еде.
— От тебя научилась, мой дорогой, — не без ехидства отвечала она, — перед тем, как выйти за тебя замуж, я редко о ней задумывалась.
— Тогда как, скажи на милость, ты научилась так вкусно готовить?
Паола сделала вид, что не расслышала его вопроса, и отвела глаза; может, она и вправду смутилась, но Брунетти была хорошо знакома эта уловка: иногда ей хотелось, чтобы ее упрашивали, и поэтому Брунетти не сдавался:
— Нет, ну ты все-таки скажи мне, кто научил тебя готовить? Ты будто всю жизнь этим занималась.
— Я купила книгу «О вкусной и здоровой пище», — выпалила она.
— «О вкусной и здоровой пище»? Ты? Но зачем?
— Когда я поняла, что люблю тебя всем сердцем, и увидела, что ты любишь вкусно поесть, я решила, что будет лучше, если я научусь готовить. — Она посмотрела на мужа, ожидая его реакции, но, увидев, что он молчит, продолжала: — Я начала учиться еще дома, и, можешь мне поверить, некоторые из моих «шедевров» были куда хуже, чем то, что досталось нам сегодня на ужин.
— В это трудно поверить, — признался Брунетти, — продолжай.
— Ну… Я знала, что люблю тебя и хочу выйти за тебя замуж, так что я не сдавалась, и в конечном итоге… — она выразительным жестом обвела кухню руками, — … думаю, я кое-чего добилась.
— По книге?!
— Ну, если честно… мне кое-кто помогал.
— Кто?
— Дамиано, наш повар. И еще моя мама. А потом, когда мы с тобой уже были обручены — твоя.
— Моя мать? Она учила тебя готовить? — Паола кивнула. — Но она никогда мне об этом не говорила.
— Я попросила ее ничего тебе не рассказывать. Не хотела, чтобы ты знал.
— Но почему?
— Сама не знаю, Гвидо, — Брунетти почувствовал, что она кривит душой, но ничего не сказал, по долгому опыту зная, что она сейчас все объяснит, — наверное, мне хотелось, чтобы ты думал, что я на все руки мастерица.
Брунетти, сидя на стуле, наклонился вперед и, обхватив ее руками за талию, потянул к себе. Она вяло попыталась вырваться.
— Знаешь, я чувствую себя такой глупой. Не стоило все это тебе рассказывать. — Она нагнулась и поцеловала его в лоб. И вдруг ни с того ни с сего выпалила: — А ведь моя мать ее знает.
— Кого?
— Графиню Лоренцони. Кажется, они вместе заседают в каком-то благотворительном комитете, или что-то в этом роде… Точно не помню, но я уверена, что моя мать ее знает.
— Она когда-нибудь рассказывала тебе о графине? И если да, то что?
— Да ничего особенного, иначе я бы запомнила. За исключением этой страшной истории с ее сыном, разумеется. Это просто убило ее; по крайней мере, так считает моя мама. До этого случая она вела активный образ жизни: у нее был широкий круг знакомых по всей Венеции, ее часто видели в театрах, она собирала деньги на реставрацию «Ла Фениче». Но после исчезновения Роберто… ее словно подменили. По словам мамы, она практически не выходит из дома, не отвечает на телефонные звонки, никого не принимает. С той поры ее никто не видел. По-моему, мама говорила мне, что самое страшное — это неведение; что именно неведение сломило ее. Лучше всегда знать правду, какой бы горькой она ни была. Тогда она, может, смогла бы смириться. Но жить во мраке… не зная, жив ли твой сын или уже умер… что может быть ужасней? Лучше уж знать, что его больше нет, чем пребывать в неведении.
Брунетти, всегда ратовавший за жизнь, а не за смерть, в другое время начал бы спорить, но сейчас ему не хотелось затевать дискуссию. Он провел целый день в мыслях о смерти и об исчезновении детей и чувствовал, что сыт этим по горло. И поэтому решил резко сменить тему:
— Ну, как там дела на фабрике мысли?
Паола отстранилась от него и, подойдя к раковине, принялась насухо вытирать столовые приборы.
— Примерно на том же уровне, что и сегодняшний ужин, — ответила она после долгой паузы. Один за другим она бросала ножи и вилки в ящик стола. — Декан настаивает на том, чтобы мы больше внимания уделяли колониальной литературе.
— Это еще что такое? — удивился Брунетти.
— А как, по-твоему? — отозвалась она, вытирая столовую ложку. — Это литература тех стран, где люди не говорят на английском языке, но по известным причинам пишут на нем.
— Ну и что здесь такого?
— Он попросил одного из нас вести этот курс.
— Тебя?
— Меня, — ответила она, со стуком захлопывая ящик.
— И как же называется курс?
— «Голоса женщин Карибского бассейна».
— Потому что ты — женщина?
— Нет, потому что я оттуда родом.
— А ты?
— Я отказалась.
— Но почему?
— Потому что мне это неинтересно. А коль скоро мне это неинтересно, то у меня это получилось бы из рук вон плохо. — Брунетти почувствовал здесь некий подтекст и ждал, пока она пояснит. — И, в конце концов, потому что я не люблю, когда мной командуют.
— Так ты из-за этого все время ходила такая мрачная? — вырвалось у Брунетти.
Она смерила его проницательным взглядом.
— Понятия не имею, о чем ты. Со мной все в порядке.
Брунетти знал наверняка, что это не более чем увертка, но не успел ничего сказать; отворилась входная дверь, и в коридор с шумом ввалились дети с мороженым, так что его вопрос так и остался без ответа.
В ту ночь Брунетти, как и опасался, просыпался от жажды минимум два раза и выпивал залпом два стакана холодной воды. Во второй раз он проснулся, когда солнце уже встало; поставив стакан на стол рядом с кроватью, он повернулся лицом к жене и, опершись на локоть, внимательно посмотрел на нее. На лицо ей упала прядь завитых волос; несколько волосков чуть шевелились от ее дыхания. Глаза были закрыты, и на лице странным образом отсутствовало какое-либо выражение, так что по нему было невозможно что-либо прочесть. Непостижимая и отдаленная, Паола лежала так близко… И Брунетти напряженно вглядывался в ее лицо, пытаясь разглядеть на нем хоть что-то, что помогло бы ему лучше ее узнать, понять причины ее несчастий. Его вдруг охватило страстное желание близости с Паолой; господи, как же ему хотелось, чтобы они никогда не разлучались, чтобы их жизнь была счастливой и безмятежной, а слова ее отца оказались не более чем досужими домыслами.
Его размышления прервал звон колоколов на площади Сан-Поло: пробило шесть часов. Вслед за тем весело зачирикали воробьи, свившие себе гнездо в трещине между кирпичами дымовой трубы, возвещая о том, что настал новый день, а это значит, что пора вставать и идти на работу. Но Брунетти, не обращая на них внимания, снова положил голову на подушку. Он был уверен, что ему уже не удастся уснуть, но вскоре забыл о том, что действительно пора на работу, и провалился в сон.
