— Что-то сегодня ты как-то особенно скептически настроена.
Она пожала плечами:
— Благородные чувства всегда кажутся мне подозрительными.
— Особенно, если о них говорят мужчины?
Она наклонилась к нему, накрыла его руку своей ладонью:
— Ты это сказал, не я.
— И тем не менее это так.
Она снова пожала плечами:
— Ты действительно намерен читать Гиббона?
— Давно хотел. Но, вероятно, в переводе. У него слишком изысканный стиль для меня.
— В том-то вся прелесть.
— Напыщенной риторики мне хватает и в газетах, в историческом исследовании она мне не нужна.
— Газетчикам все это должно очень понравиться, как ты думаешь? — спросила она.
— Андреотти
[15]
вот уже лет сто никто не пытается арестовать — надо же им о чем-то писать?
— Ну да. — Она встала. — Тебе чего-нибудь принести?
Брунетти, пообедавший весьма скромно и невкусно, попросил:
— Сэндвич и стакан «Дольчетто». — И стал расшнуровывать ботинки. Паола направилась к двери, но он окликнул ее: — И первый том Гиббона.
Минут через десять Паола все принесла, и он позволил себе расслабиться: вытянулся на диване, поставил стакан на столик рядом, а тарелку — себе на грудь, раскрыл книгу и начал читать. Бутерброд был с беконом и помидорами, между которыми лежал тонкий слой овечьего сыра, пекорино. Паола вышла и, вернувшись, положила ему на грудь льняную салфетку — как раз вовремя: из бутерброда выпал кусочек сочного помидора. Брунетти положил надкушенный сэндвич на тарелку, взял стакан и сделал большой глоток, пробегая глазами вводную главу — бестактный хвалебный гимн величию Римской империи.
Вскоре — в самый разгар рассуждений Гиббона о терпимости, с какой политеист смотрит на все религии, — в комнате снова появилась Паола, наполнила мужу стакан. Забрав с его груди пустую тарелку и салфетку, она удалилась обратно на кухню. Гиббон наверняка что-то писал о послушании добропорядочных римских жен, и Брунетти не терпелось дочитать до этого места.
На следующий день он продолжил изучение Гиббона вперемежку с просмотром газет, купленных детьми. «Газеттино», репортер которого накануне пытался не дать Брунетти войти в дверь, заходился яростью, разглагольствуя о злоупотреблении властью, об отказе комиссара сотрудничать с прессой, удовлетворяя законное право последней на получение информации, о его наглости и склонности к насилию. Каким-то образом журналисты узнали об истинных мотивах поступка Паолы и сделали их достоянием гласности: автор статьи, преисполненный чувством праведного гнева, заявлял, что она лишь работала на публику и поведение ее несовместимо с занимаемой ею должностью университетского преподавателя. То обстоятельство, что ее ни разу не просили дать интервью, в материале не упоминалось.
Газеты покрупнее неистовствовали меньше, хотя случившееся и на их страницах представлялось как пример распространившейся среди обывателей опасной тенденции пренебрегать законом ради какой-то извращенной идеи «правосудия» — это слово неизменно значилось в кавычках, вероятно, чтобы выразить презрение к нему.
Покончив с газетами, Брунетти опять занялся книгой и из дому носа не высовывал. Как и Паола, большую часть времени просидевшая в своем кабинете над научной работой одного из студентов, готовившегося к экзаменам под ее руководством. Дети, которых родители посвятили в происходящие события, входили и выходили беспрепятственно, они покупали продукты, приносили газеты и вообще чувствовали себя превосходно, несмотря на то что привычный уклад жизни семьи рушился.
На второй день Брунетти позволил себе как следует поспать после обеда: не просто растянулся на диване в ожидании, пока на него снизойдет дрема, а залез в постель, под одеяло. Несколько раз звонил телефон, но он не стал подходить: пусть отвечает Паола. Если это Митри или его адвокат, она, вероятно, расскажет ему, а может, и нет.
На третий день затворничества, после завтрака, снова раздался короткий звонок. Через несколько минут в гостиную вошла Паола и сообщила, что к телефону просят его, Брунетти.
Лежа на диване, он потянулся вперед, не давая себе труда спустить ноги на пол, и взял трубку:
— Да?
— Это Вьянелло, комиссар. Вам уже звонили?
— Кто?
— Ребята, дежурившие прошлой ночью.
— Нет? А что?
Вьянелло начал что-то говорить, но слова его заглушили громкие голоса, звучавшие на заднем плане.
— Где вы находитесь, Вьянелло?
— В баре у моста.
— Что случилось?
— Митри убили.
Брунетти быстро сел со словами:
— Как? Где?
— Дома. Кажется, его задушили. Видимо, кто-то зашел сзади и сдавил ему горло. Орудие убийства не нашли. Но… — И снова его голос потонул в каком-то шуме, напоминавшем радио.
— Что? — спросил Брунетти, когда гул умолк.
— Рядом с телом нашли записку. Я ее не видел, но Пучетти мне рассказал: там говорится что-то о педофилах и людях, которые им помогают. И что-то насчет правосудия.
— Силы небесные! — прошептал Брунетти. — Кто обнаружил труп?
— Корви и Альвизе.
— Кто их вызвал?
— Его жена. Она вернулась домой после ужина с друзьями и увидела, что муж лежит на полу в кухне.
— С кем она ужинала?
— Не знаю, комиссар. Мне известно только то, что поведал малыш Пучетти, а он получил информацию от Корви, прежде чем тот сдал дежурство сегодня утром.
— Кому передали дело?
— Полагаю, после того как Корви сообщил о случившемся, на место преступления отправился лейтенант Скарпа.
Брунетти промолчал, хотя ему было непонятно, с чего бы это личному помощнику Патты самому браться за расследование.
— Вице-квесторе уже там?
— Когда я уходил из квестуры несколько минут назад, его еще не было, но Скарпа звонил ему домой и все рассказал.
— Я сейчас буду, — сказал Брунетти, нащупывая ногами ботинки.
Вьянелло выдержал долгую паузу и наконец произнес:
— Да, думаю, вам стоит прийти.
— Через двадцать минут, — пообещал Брунетти и повесил трубку.
Он надел ботинки и двинулся в дальнюю часть квартиры. Дверь в кабинет Паолы оказалась открытой — в качестве негласного приглашения войти и рассказать о звонке.
— Это был Вьянелло, — сообщил он с порога.
Она подняла глаза, увидела выражение его лица и отложила бумагу, которую читала, закрыла ручку колпачком и бросила ее на стол со словами:
