Было ясное апрельское утро. Трое индейцев вышли из леса и
вступили в лагерь. Впереди шёл высокий широкоплечий индеец с длинными руками и
горделивой осанкой. Одежду его составляли штаны из недублёных шкур и красное
одеяло, накинутое на плечи, как плащ. Обнажённая грудь была расписана чёрными и
красными полосами. Золотая пластинка в форме полумесяца, продетая в нос,
покачивалась над верхней губой, в ушах поблёскивали массивные золотые кольца.
Пучок орлиных перьев торчал в иссиня-чёрных гладких и блестящих волосах. В руке
он держал копьё, опираясь на него, как на посох.
Он спокойно, без тени замешательства, вступил в толпу
глазевших на него корсаров и на весьма примитивном испанском языке объявил им,
что он — кацик Гванахани, прозванный испанцами Бразо Ларго
[6], и попросил
отвести его к капитану, которого он также назвал на испанский лад — дон Педро
Сангре.
Корсары подняли его на борт флагманского корабля «Арабелла»,
где в капитанской каюте ему оказал любезный приём высокий худощавый человек,
одетый элегантно, как испанский гранд; его бронзово-смуглое мужественное лицо с
резко очерченными скулами и орлиным носом могло бы принадлежать индейцу, если
бы не пронзительно-синие глаза.
Бразо Ларго, без лишних слов, ввиду незначительности их
запаса, тотчас приступил прямо к делу:
— Вы идите со мной, я вам давать много испанский золото. — И
добавил несколько неожиданно и не совсем к месту: — Карамба!
Синие глаза капитана взглянули на него с интересом.
Рассмеявшись, он ответил на отличном испанском языке, которым овладел ещё в те
далёкие годы, когда его разрыв с цивилизацией не был столь полным:
— Вы явились как раз вовремя. Карамба! Где же находится это
испанское золото?
— Там! — Индеец неопределённо махнул рукой куда-то в
западном направлении. — Десять дней ходу.
Капитан Блад хмуро сдвинул брови. Ему вспомнился поход
Моргана через перешеек, и он спросил наугад:
— Панама?
Но индеец покачал головой, и на суровом его лице отразилось
нетерпение.
— Нет. Санта-Мария.
На корявом испанском языке он стал объяснять, что на берег
реки, носящей это название, свозится всё золото, добываемое в окрестных горах,
а оттуда его потом переправляют в Панаму. И как раз в это время года золота
скапливается там очень много, но скоро его увезут. Если капитан Блад хочет
захватить это золото, а его сейчас там видимо-невидимо — это Бразо Ларго хорошо
известно, — надо отправляться туда тотчас же.
У капитана Блада ни на секунду не возникло сомнения в
искренности этого кацика и в отсутствии у него злого умысла. Лютая ненависть к
Испании горела в груди каждого индейца и бессознательно делала его союзником
любого врага испанской короны.
Капитан Блад присел на крышку ларя под кормовыми окнами и
поглядел на гладь залива, искрившуюся в лучах солнца.
— Сколько потребуется на это людей? — спросил он.
— Сорок десять. Пятьдесят десять, — ответил Бразо Ларго, из
чего капитан Блад вывел заключение, что потребуется человек четыреста —
пятьсот.
Он подробно расспросил индейца о стране, через которую им
предстояло пройти, и о Санта-Марии — о его оборонительных укреплениях. Индеец
обрисовал всё в самом благоприятном свете, решительно отметая всякие
затруднения, и пообещал, что не только сам поведёт их, но и даст им
носильщиков, чтобы помочь тащить снаряжение. Глаза его сверкали от возбуждения,
он без конца твердил одно:
— Золото. Много-много испанский золото. Карамба! — Он,
словно попугай, так часто испускал этот крик, так явно горел желанием увлечь
Блада своей затеей, что тот уже начал спрашивать себя, не слишком ли большую
заинтересованность проявляет индеец, чтобы быть правдивым до конца.
Его подозрения вылились в форме вопроса:
— Ты очень хочешь, чтобы мы отправились в эту экспедицию,
друг мой?
— Да, вы пойти. Пойти. Испанцы любят золото. Гванахани не
любит испанцев.
— Ты, значит, хочешь насолить им? Да, похоже, что ты их
крепко ненавидишь.
— Ненавидишь! — как эхо повторил Бразо Ларго. Губы его
искривились; он издал резкий гортанный звук: — Гу! Гу! — словно подтверждая:
«Да, да!»
— Ладно, я должен подумать.
Капитан Блад крикнул боцмана и поручил индейца его
попечению. С квартердека «Арабеллы» рожок проиграл сигнал к сбору на военный
совет, который собрался тотчас, как только все, кому положено было на нём
присутствовать, поднялись на борт.
Как и подобало представителям этого необычного воинства,
раскинувшего свой лагерь на берегу, корсары, собравшиеся вокруг дубового стола
в капитанской каюте, являли глазам довольно пёстрое зрелище. Во главе стола
сидел сам капитан Блад, похожий на испанского гранда в своём роскошном мрачном
одеянии, чёрном с серебром, в пышном чёрном парике, длинные локоны которого
ниспадали на воротник; бесхитростная простодушная физиономия Джерри Питта и его
простая домотканая одежда изобличали в нём английского пуританина, каким он, в
сущности, и был; Хагторп, суровый, коренастый, крепко сбитый, в добротной, но
мешковато сидевшей одежде, был настоящий морской волк с головы до пят и легко
мог бы сойти за капитана любого торгового флота; геркулес Волверстон, чей
единственный глаз горел свирепым огнём, далеко превосходящим свирепость его
натуры, медно-смуглый, живописно-неряшливый в своей причудливой пёстрой одежде,
был, пожалуй, единственным корсаром, внешность которого соответствовала его
ремеслу; Маккит и Джеймс имели вид обычных моряков, а Ибервиль — командир
французских корсаров, соперничавший в элегантности костюма с Бладом, внешностью
и манерами больше походил на версальского щёголя, нежели на главаря шайки
отчаянных, кровожадных пиратов.
Адмирал — титул этот был недавно присвоен капитану Бладу его
подчинёнными и приверженцами — изложил совету предложение Бразо Ларго. От себя
он добавил только, что поступило оно довольно своевременно, ибо они в настоящую
минуту сидят без дела.
Предложение, как и следовало ожидать, пришлось не по душе тем,
кто по натуре своей прежде всего были моряками, — Джерри Питту, Маккиту и
Джеймсу. Каждый из них по очереди указывал на опасности и трудности большого
похода в глубь страны. Хагторп и Волверстон, окрылённые тем, что они смогут
нанести испанцам весьма чувствительный удар, сразу ухватились за предложение и
напомнили совету об удачном набеге Моргана на Панаму. Ибервиль, француз и
гугенот, осуждённый и изгнанный за свою веру и пылавший одним желанием —
перерезать горло испанским фанатикам, где, когда и кому безразлично, также
высказался за поход в выражениях столь же изящных и утончённых, сколь жесток и
кровожаден был их смысл.
